Она кисло поздоровалась, поморщилась, заметив, что я опять сидела на подоконнике. Не сдвинувшись с места, я кивнула, и Сольвейг — еще довольно молодая женщина в неизменно сером платье — отправилась готовить завтрак.
Серым было у нее все. В дождь она сетовала на слякоть, снег терпеть не могла, потому что он слепил глаза, и даже солнце не любила, мол, «вредно для кожи!». Пища казалась ей невкусной, а в доме всегда было грязно… Словом, тот тип женщин, от которых пахнет уксусом, и никак иначе, несмотря на литры дорогих притираний.
Дом потихоньку пробуждался, заполняясь утренней суетой, как чашка — чаем.
Сольвейг, Сигурд и Уннер — слуги — бегали по дому, старательно пытаясь держать глаза открытыми, временами натыкались друг на друга и на углы, шипя сквозь зубы, но упорно не просыпаясь. Ингольв и его досточтимый родитель, Бранд, изволили пребывать в дурном настроении, и от спален раздавался мощный глас моего супруга, недовольного состоянием своих сапог и боги знают, чем еще. Ему вторил чуть визгливый голос свекра…
Преспокойно восседая в столовой с книгой в руках, я напоминала самой себе утес, омываемый бурным морем.
Не понимаю, отчего людям так тяжело просыпаться по утрам? В прохладном воздухе будто разлиты флюиды бодрости, силы еще на растрачены по пустякам, а настроение никто не успел испортить… Жаль, мое трепетное отношение к ранним часам мало кто разделяет.
Вот и сейчас пришлось быстро ретироваться. Отговорившись необходимостью привести себя в порядок, я подала знак смышленой горничной Уннер и удалилась к себе.
Девушка быстро уложила мои косы в немудреную прическу, тихонько напевая довольно фривольную песенку, и помогла мне облачиться в утреннее платье.
К завтраку я спустилась лишь тогда, когда голодные мужчины уже должны были подобреть от вкусной пищи, и приветствовала мужа и свекра лучезарной улыбкой.
Исподтишка окинув взглядом свое семейство, я вновь ощутила слегка притупившуюся боль: Валериан, мой единственный сын, уже третий месяц отсутствовал. Он отправился служить в кадетский корпус, и я до сих пор не простила этого мужу. Впрочем, теперь не время об этом думать.
Итак, за длинным столом мы сидели втроем, и я от нечего делать разглядывала своих мужчин. Мой муж, Ингольв, и его отец, господин Бранд, были похожи, как иланг-иланг второго сорта и экстра. Проще говоря, на одно лицо, но разного качества. Это любимый Ингольвом коньяк лишь выигрывает с годами, а свекра время не пощадило. Муж, недавно отпраздновавший свое сорокалетие, сохранял безупречную военную выправку и чеканный профиль, хотя волосы с годами поредели, а на макушке образовалась лысина (которую он тщетно пытался скрыть, начесывая на нее оставшиеся волосы). А вот свекор расплылся, давно позабыв о воинской дисциплине и предпочитая тренировкам обильную вкусную пищу и мягкие подушки.
Впрочем, нрав у обоих был совершенно одинаков.
— Толку с твоих травок? — пробурчал Ингольв вместо приветствия, угрюмо созерцая свою тарелку. В его выпуклых голубых очах плескалась тоска. Он был иззелена-бледен и мрачен. — Похмелье, и то снять не можешь!
Солдатская прямота, принятая в доме мужа, поначалу меня коробила, но за тринадцать лет можно привыкнуть к чему угодно.
Я пожала плечами, привычно скрывая досаду за вежливой улыбкой. Чуть приподнять уголки губ, опустить глаза в тарелку и следить, чтобы не звякнуть приборами громче положенного…
Ко мне приходили со всей Ингойи, а Ингольв по-прежнему считал аромагию блажью и шарлатанством. Обидно до слез, хотя надежда его переубедить давно угасла. Из дюжины с хвостиком лет супружеской жизни я вынесла твердое убеждение, что спорить с благоверным нужно как можно реже. Кому нужны лишние скандалы? Куда проще промолчать — и поступить, как хочу. Впрочем, иногда вспыльчивый нрав берет свое…
— Хочешь, я тебе дам масло кедра? — не удержавшись, предложила я обманчиво миролюбиво. На вопросительный взгляд дорогого супруга безмятежно объяснила: — Чтобы даже запах алкоголя вызывал отвращение.
И, старательно сохраняя маску сочувствия, полюбовалась на обрюзгшее после вчерашней попойки лицо Ингольва. Вероятно, я бы сумела ему помочь, но пренебрежительное отношение нисколько не вдохновляло на изыскания. Любит пить без меры — пусть полюбит и похмелье. Иначе его вразумлять бесполезно.
Господину Бранду было не до наших мелких склок — он отдавал должное очередному кулинарному шедевру Сольвейг. Казалось, он был готов защищать свою тарелку, будто дворовый пес — трофейную кость… Взглянув на свекра, почти с урчанием поглощающего завтрак, я снова перевела взгляд на мужа.
— Ночью первый снег выпал… — многозначительно произнесла я. Признаю, хотелось хоть как-то отплатить благоверному за бессонную ночь.
Окончательно упавший духом супруг с тихим стоном отодвинул тарелку и бросил угрюмый взгляд за окно.
Первый снег означал праздник, на котором мужу предстояло играть не последнюю роль. А сегодня это его нисколько не радовало, хотя обычно тщеславный Ингольв упивался подобными мероприятиями.
Уходя от разговора, он раскрыл газету и углубился в чтение, недовольно комментируя: «Опять требуют ограничить китобойный промысел. Совсем сдурели! Кетиль снова выставил своего жеребца на скачки. Какой идиот поставит на эту клячу? Очередная девица пропала… И с чего раздувать такую историю? Как будто мало дурёх сбегает с любовниками! Так нет, выдумали маньяка! Газетчики!»
В последнее слово Ингольв вложил все презрение, которое питал к журналистам и прочим творческим личностям.
Насладившись последним кусочком кекса, я промокнула губы салфеткой и встала из-за стола.
— Приятного тебе дня, дорогой! И вам, господин Бранд! — прощебетала я и наконец упорхнула, не обращая внимания на недовольные взгляды мужчин.
Следующие часы принадлежали мне безраздельно.
В свое время я настояла, чтобы вход в «Уртехюс» был отдельный, иначе покоя бы мне не дали. Так что пришлось накинуть на плечи видавшую виды, но любимую и уютную шаль, некогда подаренную сыном, и выйти из дому. На улице царил мороз, но можно обойтись без шубы — благо до заветной двери рукой подать.
Сделав всего несколько шагов (снег от крыльца уже успели убрать), я очутилась перед входом в приземистое одноэтажное строение.
Вывеска была предметом моей особой гордости — не зря я заказывала ее у хель, которым не было равных в резьбе, — и смотрелась весьма органично в этом царстве льда и серого камня. Она была сделана из рога — леса, даже морозоустойчивых хвойников, на севере слишком мало, чтобы тратить древесину на всякие глупости.
В правом верхнем углу красовалась руна беркана, означающая в данном случае силы природы, в центре накарябаны несколько вертикальных линий, перечеркнутых горизонтальными — хельские письмена, которые все местные жители понимали без затруднений. Мне объяснили, что это хельское слово «Уртехюс», что буквально означало «Дом трав». Название было окаймлено переплетенными растениями, среди которых особенно умиляли резные листочки каннабиса. На мою вдохновенную (и весьма возмущенную) лекцию о недопустимости использования подобного в аромагии, моя подруга Альг-исса по-хельски невозмутимо ткнула пальцем в бутылку с надписью «масло конопли». В ответ на смущенное объяснение, что масло семян и сигареты из листьев — совершенно разные вещи, она лишь молча пожала плечами.
