– Да-а, дела… – говорит сержант, а сам зевает. – И смех и грех. Пойду я в коридоре покурю.
Ушел Лев, Митроха остался непристегнутый. Надо бежать, думает, другого случая не будет. Вскочил он, на цырлах подгреб к солдатику и шепчет:
– Лежи тихо, братишка! Уж ты прости меня, позаимствую я твой гардеробчик. Все верну и в долгу не останусь. Как тебя хоть зовут-то? Я тебя потом найду.
– Тит.
– Спасибо тебе, тезка, что не проболтался. Спи, короче.
Напялил форму Митрофан, кирзачи натянул и в окно. Открыл, прыг со второго этажа, да неудачно: ногу подвернул. На одной ноге скачет по улице. Хорошо, знакомый индеец мимо на телеге ехал. Спрятал его в комбикормах, вывез за околицу. Тут уж шухер до небес, вся конная полиция беглеца ищет, а он лесочком до заимки хромает, ногу волочит, из осины костыль соорудил…
– Чует, не сможет пройти весь путик, – продолжает Дядюшка Хук, – завернул ко мне в избу. Я же тоже на отшибе живу. Сижу вечером, сижу, в окошко гляжу, Муська на коленках. Она ведь уже старая, как и я. Все понимает, мы с ней молча разговариваем. Думаю, как помрет, новую заводить не буду, уж больно к ней привык… Да, Митрофан. В окошко гляжу: солдатик хромает, к моей калитке поворачивает. Откуда тут солдаты? Выхожу: Митроша! Как из дисбата сбежал, без ремня, без пилотки, да еще и плечо в крови. «Опять ты на одной ноге!» – говорю ему. Переодели его, ногу замотали, он мне всю эту историю обсказал, стали думать. Хули думать? Оставил я его дома лежать. Сам в лес вышел, на ночь глядя. Доковылял до их избушки в лесу, Кешу упредил, вместе вернулись ко мне совет держать.
– Надо сначала понять, чего мы хотим добиться, – говорю я. – И вообще я говорю «мы», потому что я один-одинешенек на свете и папка ваш друг мне был, а вы хоть и сироты, но болваны редкие, безголовые. И без меня еще больше дров наломаете.
– Я должен индейцам долги отдать, а сам еле живой сейчас, – мрачно молвит Митрофан. – Ума не приложу, как Коня заставить раскошелиться. Еще и ловят нас теперь все легавые.
– Думаешь, по-людски с ним говорить – только язык тупить? – спрашиваю я.
– Если бы он нас за людей считал, разве поступил бы так? Разве кинул бы? – спрашивает-отвечает он.
– Тогда надо и с ним бесчеловечно, – подал голос Иннокентий. – Если не убивать, то хоть здоровья лишить.
Странно мне, старику, слышать такие слова от молодого парня. Вот что война с простым индейцем делает. Довелось ему, видно, поучаствовать где-то в армии.
– Что толку? – снова спрашиваю я. – Денег-то с трупа не получить, с инвалида тоже. Да и прятаться потом всю жисть от законников. Или сидеть. Разве охота?
– Что же ты мыслишь в таком разе, дядя Крюк? – пытают меня братья в один голос.
– Надо найти его слабое место, это ж ежу понятно. И надавить на него тихонечко. Так, чтоб и страшновато ему стало, и тоскливо, и неуютно. И жалко себя. Чтобы, так сказать, весь букет эмоций.
– Такое только жена может ему устроить, – сообразил Митроша. – Он подкаблучник знатный, видал я его жену. Она из белых. Но не будем же мы на жену давить…
– Почему же нет? Надо только понять, что она больше всего любит и чего боится. Вот я завтра к ней в гости и зайду по-стариковски, пока хозяин трудится, народ обманывает. Якобы по делу. Чем она по жизни занимается?
– Она у Коня товаровед, шкурки принимает, сорт индейцам занижает.
– Вот, я к ней со шкурками и явлюсь. А там поглядим…
На следующее утро отправил я Кешу смотреть, когда Конек из дому уедет. А в Кеше, чтоб ты знал, артист пропадает. Он в бича переоделся и у конского дома в помойке ковырялся все утро, никто и внимания не обратил. А ему, видать, нравится, когда никто не узнает. Он прям весь перевоплощается. Или по адреналинчику скучает.
Короче, является ко мне в брезентовом плаще, рожа измазана, шапка-петушок, и воняет – не продохнуть.
– Уехал он, дядя Крюк, в девять. Жена провожала, заодно по двору с собачкой гуляла. Приедет только вечером, сам сказал.
Оделся я поприличнее, взял пару шкурок, потопал к конской супруге. Поговорил с ней во дворе, за порог она меня не пустила. Да я и не рассчитывал. И так все для себя выяснил. Жадная и злая она. Женщина видная, а в глазах тоска. Все почему? Детишек бог не дает. Опять же почему? Потому что жадная и злая. Отчего злая и жадная? Жизнь была тяжелая, в детстве плохо воспитали. Не те примеры подавали, наверное. Вот и возится со своей собачкой, как с ребенком, а все остальное для нее – бизнес. А что не бизнес, то мусор. Шкурки я ей, конечно, не продал, но и скандалить не стал, обещал подумать. Вот и думаю.
– Пойдешь завтра утром, попробуешь собачку украсть, – говорю Кеше. – Зовут ее, кстати, Матильда. Да не жену, собачку. Только запомни: без насилия, кража лучше, чем грабеж.
Утром Иннокентий снова переоделся, ушел и через час приходит, достает из сумки собаку – малюсенькую криволапую лысопузку, глазки навыкате, и вся дрожит, как за растрату. Рассказывает:
– Дело было так. Взял я с собой Кузьму, думаю – в крайнем случае, притащит он мне эту Матильду за загривок. Но и этого оказалось не нужно. Кониха Матильду с поводка отпустила по большой нужде, а тут Кузя морду свою всю в шрамах в забор просунул и послал Матильде взгляд мачо. Она от счастья заодно и писнула. Рванула за ним по зову крови в щель забора. Я уже тут, на ходу, ее хвать, в сумку сунул, камуфляж бичевский за углом скинул – и привет. Слышу только: «Мотя! Мотя! Девочка моя, вернись! Где ты, Мотя? Не пугай мамочку!»
– Молодец, – говорю, – первая фаза спецоперации «Шкурка» проведена успешно. Завтра продолжим.
– Почему «Шкурка»? – спрашивает Кеша.
– А ты подумай! Если Конь в конце концов законит и не согласится Матильду менять на должок свой, тоже, кстати, в шкурках, придется нам Мотину шкурку Коню с супругой прислать по почте. Или ты эту псину себе оставишь? На медведя будешь натаскивать?
– На медведя или нет, не знаю, – задумчиво так говорит Кеша, – а шкуру снимать с этой царевны-лягушки я точно не стану. Пусть Митрофан снимает, ему привычнее. А я лучше с Коня живьем кожу сдеру, коль потребуется…
– Ладно, не нервничай. – Я его успокаиваю, вижу, что желваками водит. – Надеюсь, до этого не дойдет. Утро вечера удалее.
А Матильда вокруг Кузи вьется, улыбается, аж танцует вся. Хорошо ей у нас! Тот смотрит на нее, как на ребенка, удивляется. Миску ей свою уступил – слыханное ли дело? Даже Муся моя на нее не шипит, мол, живи спокойно, девочка моя, не мельтеши. Митрофан мрачно молчит. Стало ясно, что убить ее никто не сможет.
Рано утром встали, Мотьку на веревке вывели во двор, чтоб не удрала. Можно было не беспокоиться: та от Кузьмы ни на шаг. Пошел я Коня искать. Он обычно по утрам у себя в заготконторе меха перебирает, ягоды-грибы сортирует, на вкус пробует. Торгуется, ругается, в директора играется. Сегодня что-то в кабинете его было не видать, оказалось, сидит на заднем дворе, нервно курит. Захожу.
