Тут я и говорю Кеше:
– Наказать один черт надо, не оставим же так… И разговаривать с ними не о чем, прав Митрофан. Руки надо им сломать. Узнать бы только, кто Кузьку ткнул-рубанул, кто кислотой плеснул, пальцы бы я тому растоптал своими кирзачами, чтоб задницу подтирать себе не мог…
Молчит Кеша, хмурится.
– Ладно, – говорю, – ты собаку лечи, а мы с Митрофаном покумекаем, что предпринять.
Вышли мы с Митрошей за околицу, он мне и говорит: мол, знаю я, дядя Крюк, где они могут отсиживаться, да один опасаюсь туда соваться. Вдвоем можно и попробовать.
Сказал он мне это место – точно, как я сразу-то не догадал. Есть у нас в лесах один старый укрепрайон, с войны брошенный. Мрачное местечко. И для всяких гадов змеиных самое логово. Взяли мы… все необходимое и пошли. Идем, план операции обсуждаем. Сами злые, как лоси на гону. Так ничего дельного и не придумали, решили действовать по обстановке. То есть нахрапом.
Я говорю:
– Надо было Кешу взять третьим: и сил поровну, и придумал бы он что-нибудь. Недаром же в армии служил. Да еще и в Войсках Дяди Васи.
– Не, – отвечает Митроша. – Кеша после армии совсем тихий стал, мнительный. К тому же и с Дианкой этой в детстве у него была несчастная любовь.
Идем, стало быть, дальше. Я дорогу туда хорошо помню, первым топаю, Митрофан за мной. Шагает следом и бубнит:
– Однажды у нас на снегоборьбе такой случай произошел с этим Ханом. Дело шло к вечеру. Снег валит, убирать не успеваем. Кеша со скребком по путям бегает, а я пошел отдышаться, чайник на печурку поставить в нашей казенной хибаре. Тут забегает сторож, пожилой такой индеец. Ибрагим Иванов, да ты знаешь его, дядя Хук. И говорит мне испуганно: мол, Хан запил и буянит, расчета требует. Он, Хан этот, тогда с нами пытался снег чистить, да, видать, терпежу не хватило. А на разъезде из всего начальства только сторож Ибрагим. Откуда у него деньги? Ибрагим его боится, прячется, говорит мне: мол, он же ветеран войны, Хан этот. У него военный синдром, он за себя не ручается. Может и убить в гневе. Боюсь я, Митрофан Иваныч, жалится мне дед Ибрагим. Я молчу. Тут дверь в хибарку распахивается, заходит Хан, бушлат на нем тоже нараспашку, под бушлатом синий тельник грязный. Заходит как хозяин, ног не отряхивает. Перегаром дышит, на меня пытливо так смотрит, исподлобья. Я сижу, папироску добиваю, дымом греюсь. «Дай-ка закурить!» – заявляет. «Разве мы с вами пили на брудершафт, что вы ко мне на “ты”»? – отвечаю вежливо. «Вот из-за таких, как ты, мы и просрали войну этим гуронам!» – голос повышает. «Я вместе с тобой ничего не просирал», – говорю я, а сам хватаю его в охапку вместе с тельником и бушлатом и выбрасываю из хибарки в сугроб. Он, видно, поостыл, отряхнулся и снова заходит. «Брат! – говорит. – Что ж ты не сказал, что ты из наших?» – «Мой брат во ВсамДелишных Войсках служил, а тебя я первый раз вижу. Надеюсь, что и последний тоже. Иди отсюда куда-нибудь, пока не пришлось тебе собирать по сугробам выбитые зубы сломанными руками». Вижу, хоть испугался, но зло затаил. «Ладно, – говорит, – земля круглая…» Я было хотел его догнать, да он быстренько затрусил в темень куда-то. Я кричу вдогонку: мол, захочешь ответку мне сделать – сначала очередь займи, а то много вас таких, решительных и дерзких. Видишь, дядя Крюк, мне эта гнида не может ничего предъявить, так на собаке отыгрался, гад.
– А Бес что, правда у стариков ловушки обчищал? – перебиваю я его.
– Естественно. В камере статью не утаишь.
Идем мы, разговорами такими себя распаляем.
Свечерело. А надо было в скалы лезть, да еще и ночью. Полезли. И я-то, старый индеец, возьми да и сорвись со скалочки да на камушки. Не шибко высоко, но пятку раздробил, да так, что пришлось Митроше меня на закукорках обратно волочь, до самого дому. А верст за девять уже ушли. Хорошо, Митрофан индеец крепкий, жилистый, да и помоложе меня значительно будет. И еще хорошо, что я в кирзачах был старых, а не в новых этих легких мокасинах, так бы и вовсе переломался. Тут думаю, не этими ли кирзачами я собирался пальцы тем гадьям дробить? Вот, мыслю, бог меня и наказал, и упредил, и ума дал сразу. Не надо в ярости ничего замышлять. Или это черти планы мои разрушили? Кто знает… А Митрофан меня на спине тащит, кряхтит да посмеивается.
– Что ж тебе весело, друг мой ситный Митроша? – спрашиваю.
– Жисть кольцами вьется, дядя Крюк, – отвечает он. – Не замечаешь? Ты же меня лет тридцать назад этой же дорогой тащил на своем горбу, не помнишь? Я тогда пацаном был, ногу себе рубанул на путике, зима еще стояла лю-ютая!
Точно, вспомнил. Вот старость – не радость, индейство – не сладость… Но про это я тебе в другой раз скажу, а сейчас про Кузьму закончу. Притащил Митрофан меня домой, нога распухла, и три дни сидел я на печи, примочками ее лечил. Хватило времени подумать о многом… Сижу, в окно гляжу. Почему, мыслю, все выходит так, а не иначе.
Бывает, непросто индейцу разобраться, где правда, где кривда. Что хорошо, что худо. И чего от него бог хочет. А чего хочет черт. Дело говорил мне мой дедушка Пук, то есть Большой Пучок: «Все, что в голову лезет, то и случается. Что себе представишь, то может произойти. Или наоборот, представишь солнышко, а выйдет лунный свет. Так индейский бог придумал, а черт с ног на голову перевернул. И не спрашивай почему. Никто не знает, даже и сам этот наш бог. И даже тот бог, что над нашим богом. Ведь мы же можем представить себе бога над богом? Можем, почему нет? Вот потому и держи голову пустой! – говорил мне дедушка Пук. – Не пускай в нее ни черного гнева, ни белой зависти, ни шумного веселья. Радуйся себе тихо, что живешь и не слишком мучишься, и хватит с тебя…»
Вот разъярился ты, что собаку безвинную метисы измучили да изувечили, и представил, что растопчешь им руки своим каблуком. Чуть ли не убить собрался. А бог с чертом тебя удержали. Один не дал тебе дров наломать, а другой ногу подломил, чтоб ты от боли покряхтел, мозгами покипел. И со временем дошло до тебя, карателя, что бог вместе с чертом метисов этих уже и без тебя наказали – ума не дали. Жизнь у этих барбосов тяжелая и никчемная. Пьют, воруют, маются. Злые на весь свет, на бога, на черта. На себя, на других. Не жалеют никого, никого не любят. На бога злые, что создал их такими, на черта – что попутал их и путает в любом деле. На себя злые, что не могут бороться со страхом и болью, с ленью и кайфом, со всем, чем награждает их бог со своим помощником. Они даже не могут полчаса не курить, что уж там говорить о любви или самоуважении. На других они злые за то, что те лучше, чем они, а если не лучше, то такие же сволочи…
Потому и не стал я им мстить. Подумал-подумал и решил рукой махнуть. Митроша тоже посидел с Иннокентием над Кузьмой, подлечил его индейскими травками да заговорами и вроде как поостыл чуток. Потом, зимой уже, приходит он ко мне и говорит: «Все ж таки есть маленько правды на свете, дядя Крюк. Нашлись наши друзья, Принцесса со своими фаворитами. Правда, не со всеми. Дед Ибрагим встретил их в лесу. Рассказал мне, что Дианка, вся черная и худая, как тень, идет-бредет и тащит за собой Хана, а тот весь опухший и с бельмами вместо глаз. А где Бес? – спрашиваю. Ибрагим мне и отвечает, мол, снова стал Бес по чужим путикам шакалить, пушнину воровать. Кто-то из стариков и не выдержал, поставил рядом с ловушкой медвежий капкан. Медведь зимой спит, в него не залезет, а больше никто в лесу такой капкан не стронет. Окромя, однако, человека. Лось за пушниной не лазит. Лиса легкая. Росомаха хитрая. Волк железо за версту учует. Вот Бес и залез. Ногу ему сломало, сам дуги разжать не смог, худой был, испитой весь, ну и замерз наглухо. Дианка с Ханом, видать, знали, где его искать, нашли – снегом присыпали. Сразу хоронить не стали, а вернее, не смогли, решили сначала помянуть. Украли где-то в деревне огненной воды, а спирт оказался не таковский. Выпили, свет померк. Принцесса-то почернела вся, чуть не сгорела, но очухалась, а Хан раздулся и ослеп. Вот и не пришлось нам с тобой греха на душу брать. Так-то, дружочек ты мой…» И Дядюшка Хук взял многозначительную паузу. Сразу стало слышнее лай Балдея где-то неподалеку.
