Надо сказать, Дядюшка Хук рассказывает ярко, однако легко перескакивает с байки на байку, и неподготовленный слушатель может потерять суть повествования, или, как Дядюшка выражается, «нить Мариванны». Поэтому мне как слушателю подготовленному приходится иногда переводить с индейского на русский. Например, Мариванна – это была наша учительница истории в школе, и Хук, очень уважая ее за энтузиазм и красочность рассказа, перенял ее манеру. К тому же она еще иногда и вязала. Носки из красной шерсти, во время самостоятельных работ…
Стало быть, индеец у нас – это не краснокожий воин с томагавком и перьями в волосах, а обычный деревенский мужик из глухомани. Дядюшка Хук называет его индейцем со смесью уважения и смеха. Даже иронии, пожалуй. Однако сам он тоже считает себя индейцем. В самых глухих деревнях, где света нету до сих пор, все мужики – индейцы. Да что мужики, жены их и то индейцы. Язык не поворачивается назвать их индеанками. Индеанки – это у Фенимора Купера. С именами Июньская Роса или там… Золотое Облачко, к примеру. Нашу же индейскую женщину впору называть Росомахой или Волчьей Лапой. Безо всякого унижения, а просто по факту. Она сурова, как индейская жизнь. И дети ее – с пеленок индейцы. А мы с Дядюшкой Хуком хоть и тоже деревенские мужики, но у нас в деревне электричество иногда все же было.
Говорю: в самых глухих деревнях – и понимаю, что деревень таких все меньше остается. Скоро, видать, и вовсе не будет. Добирается до них белая цивилизация, людей забирает, движения лишает, шевелёжа. Шевелёж – это смысл деревенской жизни, от слова «шевелиться». И деревня дохнет и загибается. Лес вокруг себя повырубит и вроде как и не нужна никому становится. Чахнет потихонечку. Огненную воду пьет. А кто не спился, тот перебирается ближе к городу, к цивилизации жмется. Там легче на хлеб заработать. Или выпросить. А то и украсть. Но так индейцу белым человеком не стать, в лучшем случае – метисом. Это когда возьмут тебя на работу, грузчиком там или сторожем, и ты и не белый еще, и не индеец теперь. Большего никак не добиться. Не желает мужик теперь индействовать, хочет жить как белый, ан хитрости-то не хватает.
Деревня почему загибается? Раньше лес пилами пилили, топорами сучья рубили, целую бригаду мужиков-индейцев надо было. Пока тросами пачку стволов зачекеруешь-свяжешь, пока оттащишь, оттрелюешь ее полудохлым трактором к дороге, пока погрузишь на лесовоз, все упарятся, всем работы хватит. Недаром свой мятый рублик в конторе по ведомости получали. А теперь прилетит один белый оператор на оранжевом трансформере; не выходя из рубки, щупальцами весь лес спилит-уложит, еще и увезет сам. Даже щепок не оставит. На кой тогда бригада мужиков с топорами? – спрошу я. Да и лесу-то дельного при таком раскладе не осталось. Только в скалах да на болоте, куда без вертолета не добраться. Дороги-то строить никому неохота, даже белым. Но и в город все деревенские уехать не могут, чего-то опасаются. Там тоже почти все метисы спились, кто уехал. Уж и не знаю отчего…
…Дядюшка Хук – старый индеец. Идейный. Никогда на белых не работал и для себя тоже палец о палец ни разу не ударил. Все в лесу да на озере. На его век лесу хватит. Индеец, говорит Хук, он ведь как? Ему в лесу легче. Там ему дом родной. А все почему? Привык. С пацанских лет гнезда разоряет, щуку острогой на нересте колет. Ягоды-грибы. Брага-самогон. В городе, конечно, бывает иногда, но редко. Он там как волк среди борзых. И не убежишь, и не укусишь…
Прозвище Хук он сам себе придумал. Вообще-то его с детства звали Крюком, хороший был левый боковой, но потом он узнал, что «крюк» – это по-боксерски «хук», и просто объявил себя на манер ирокезов. Я, говорит, буду Хук, а кто против, лови крюк! Никто и не против. Хук так Хук. Не Бешеный же Бык. Не Мухаммед Али, в натуре…
Много чего в жизни повидал Дядюшка Хук, а еще больше, похоже, выдумал. Таким уж он на свет уродился. «Фантазия у меня, – говорит, – как на грядке растет». Как начнет травить свои байки – суши весла, доставай табачок. Не знаешь, где верить, где смеяться. И все ведь похоже на правду, и сам он божится, что так все и было.
Сверстники его почти все, когда выросли, обычными стали метисами. Белыми быть не могут, воспитание не то, а индействовать не хотят. Лень-матушка раньше всех нас родилась. Время теперь такое. Все мечтают о комфортной жизни. Это когда мягко и красиво и поменьше усилий. Когда у тебя не просто парка, а шанхайским барсом подбитая. А томагавк с резиновой рукояткой. Не просто вигвам, а с двумя… умывальниками. И карабин с серебряной насечкой. И огненная вода за триста, а не за тридцать. И на печке кнопочку нажал – вот тебе и барбекю. Без холестерина и канцерогенов. Руководители прямо так и заявляют с экранов, мол, к шишнадцатому году повысим уровень и добьемся комфорта. Значит, в таком разрезе легче метисам у белых подворовывать, чем самим индействовать. Хочется метисам насладиться благами цивилизации. Вот и пытаются они проскочить меж белыми и индейцами.
Ну а Хук не так воспитан. Отец его индейцем был, и дед тоже, даром что с войны вернулся бледнолицым офицером. Повесил дед мундир старлея в чулан и ни разу в жизни медалей больше не надевал. Только раз в год выпивал он бутыль огненной воды на праздник и еще дальше в лес забирался. Внука своего, Хука, дед в строгости воспитал, в лучших индейских традициях. «Что самое главное на свете?» – спрашивает меня Дядюшка Хук так серьезно, что мне смешно становится. «Что же?» – отвечаю я вопросом. «Не знаю, как у белых анархистов типа князя Кропоткина, а Нестор Иваныч Махно говорил – свобода и воля!»
Книжек он, по правде говоря, не читает. Голову зря не забивает. Как сказал один писатель, книжки читать – глаза портить. И слишком серьезно Хук ни к чему не относится. Так, для смеху разговоры псевдоумные заводит. Слышал где-то красное словцо и вставляет его к месту и не к месту. Но принципы в его жизни есть, хоть он о них и молчит. Выглядят они странно, а яснее всего видны в его байках. Вот, к примеру, индейский бог у него конкретный, как рыбнадзор. Общего белого бога он не понимает. И заповеди у Хука свои, личные. Чего, говорит, молиться, время тратить? И так мы перед ним всю жизнь голые и босые стоим. Не делай только пакостей другим и другим не позволяй себе их делать. Хук вообще считает, что у каждого индейца свой бог. Или так – к каждому обращен отдельный божий лик. А кто или что это за личность – не его, Дядюшки, ума дело. Нельзя ведь объять необъятное, а? Или можно?
Недавно рассказал мне Дядюшка Хук одну историю. Говорил он спокойно, но я видел, как непросто ему это далось. И я подумал, что эта байка – сказка о черте, о боге и мести.
Все его байки начинаются издалека, с шуток-прибауток. Потом и не поймешь, когда он к делу перешел и что тут важно, а что смешно. Вот и тут сидели мы на камушках да на корточках, слушали, как в лесу тревожит зайца гончак Балдей, Дядюшкин фаворит. Вообще, заячья охота – любимое занятие у Хука. Можно никого и не убивать, а просто послушать и порадоваться.
– Не напрягайся ты пока, – начал Дядюшка Хук, – далеко он еще, зайка этот. Балдей только подтявкивает, следы распутывает. Как след горячее станет, он залает, а как увидит ушастого, заголосит. Аж на ходу завоет. Так что смело кури. Кури-кури, заяц дыма со страху не чует, а Балдей, наоборот, на нас его выгонит. Я однажды без него, горлопана, пошел прогуляться, поглядеть, не стоят ли где поблизости лосики, не грызут ли осинку. Балдей мне в таком деле не нужен, только гавкать да мешать станет. Вот и пошел один. А Кузьма со мной увязался. Ну, помнишь, тот Кузьма, индейский пес. Он с некоторых пор живет на воле, а раньше, бывало, сидел в вольере у Митрохи и Кеши. Да, Кузьма раз в девять умнее Балдея, на птичек-зайчиков лаять не станет. Он по крупному рогатому специалист. Хотя порода у него – деревенский дворянин. Однако может и михалываныча за штаны на жопу посадить. И подержать его не струсит, и, наоборот, от ярости не обезумеет. Ну вот, идем мы с Кузей по чернотропу. Снежок уже выпал да сразу и стаял. Лес темный. Трава и листва сырые, шагов не слыхать. Ветер в вершинках гуляет, к лосишкам бли-и-изко можно подойти. Идем потихонечку и видим: сидят возле пня два зайки и что-то там грызут. Сами белые уже, далеко их видать, а нас с Кузькой не видят. Интересно мне стало, что они там точат, грызуны. Да и в спину стрелять не хочется. Хлопнул я в ладоши, они аж подпрыгнули от испуга. Оборачиваются, а у их все рожи от черники синие! На пне чернику лопали!
