Город был не очень грозный. Под конец даже совсем не грозный, потому что дядя Гена позвал мальчишек из соседнего квартала сыграть в футбол с нами. Они пришли очень серьезные, мы разделились на команды. Дядя Гена руководил подготовкой к игре, смешивая русские и чеченские слова, обговаривал с командами правила. Он стал играть за соседских, а в нашей команде из взрослых был мой отец. Мы играли на дороге, кирпичи обозначали ворота. Машины были редки и почти не мешали нам. Но в разгар игры мимо проезжал грузовик, и, пока мы с нетерпением пережидали его, кто-то случайно выронил мяч. Водитель мяча не заметил, тот попал под заднее колесо и оглушительно лопнул. Не помню, какой был счет, но все так растерялись и огорчились, что согласились на ничью.
Отец немного успокоил игроков, сказав, что обязательно заклеит камеру и зашьет кожаную оболочку. Мы пошли домой, и дома я услышал, как наша Шура говорит моей маме, что уже хорошо понимает по-чеченски, а все женщины у нее на работе, наоборот, говорят теперь при ней по-русски. Может, потому, что все понимают? Но, в общем, ничего не скрывают, нормально относятся.
Мы радовались и удивлялись этому большому, красивому, бело-зеленому городу. Ходили в кино на взрослый фильм, в зоопарке видели павлинов и лам, в парке играли на автоматах в морской бой и катались на высоченном колесе обозрения. Смотрели с качающегося подвесного моста на бурную желтую Сунжу и купались в теплом Грозненском море. А самым любимым нашим занятием осталось закладывать, как мины, пятаки под трамваи.
Не помню даже, писал ли я в тот год, вернувшись в класс, сочинение на тему «Как я провел лето», но, если писал, оно было таким.
Ваха
Потом мы выросли. И однажды с городом Грозным началась война. Дядя Гена с тетей Шурой оставили свой дом и уехали к нам на север. А я снова оказался у них на юге.
Стояла грязная и сырая зима, и солнце не показывалось. Даже в котле, в самом пекле, бывало промозгло. От прямых попаданий истерзанные многоэтажки теряли подъезды и этажи. В изрубленных осколками деревьях не отличить было абрикосы от вишен. Трамваев не было вообще. Трамвайные пути разобраны. Но герб Советского Союза все-таки уже был раздавлен. Дядиного дома я не смог найти среди ничем не отличающихся друг от друга пыльных и обгорелых развалин. Ни Мишку, ни Рамзана я встретить не надеялся. И не хотел. Даже если бы мы узнали друг друга, что смогли бы сказать? Русский Мишка в лучшем случае уехал, а Рамзан, скорее всего, воевал против меня, если был жив, конечно.
Грозненское водохранилище горело из-за разлившейся по нему нефти. Дым был черный и жирный, а желтый огонь день за днем все никак не гас. Потушить его было нельзя, потому что к горящей скважине ближе, чем метров на десять, не подойти: сам сгоришь. Купол цирка, стоящего на берегу обмелевшей Сунжи, рухнул, а бывший новый кинотеатр «Юбилейный», куда я пятнадцать лет назад ходил на американский фильм «Каскадеры», через пробоины просвечивал насквозь, и, казалось, ему больше незачем открывать свои двери. Я смотрел, думал и не мог понять, почему так получается, что аргонавты помогали нам, что-то строили, а мы на их земле только рушим и жжем. Всю зиму солнце не показывалось в городе, и только весной оно стало изредка согревать окружающие горы. До нового лета было еще ой как далеко…
Наш отряд стоял почти в самом центре города, возле цирка, в полуразрушенной четырехэтажке. Мы заделали выбитые окна колотыми кирпичами, мешками со смесью земли, камней и битой штукатурки, стаскали из окружающих домов уцелевшую мебель. Установили свои металлические печки. Во дворе под пожарной лестницей тарахтел армейский бензиновый агрегат, вырабатывающий электричество. Пока не кончался бензин, свет был. Воду приходилось возить издалека, из скважины в Заводском районе. Поэтому экономили. На дрова переломали все оконные рамы, все двери, паркет из квартир, да еще иногда их завозили из Ханкалы вместе с другими припасами.
В округе жило еще несколько русских, пожилые женщины, которым некуда было уехать из своих развалин. Это скорее было существование, а не жизнь, поскольку средств к ней у этих людей не было. Не представляю, как они выживали в своих когда-то благоустроенных квартирах без стекол в окнах, с пробоинами в стенах, без воды и печек. И главное, без надежды. Конечно, мы относили им часть своих пайков, давали дрова, возили воду, нас это не напрягало, но в такие моменты все, и мы, и они, старались не смотреть друг другу в глаза. Стыдно было понимать, что больше мы ничем не можем им помочь. А они благодарили нас с потухшими взглядами.
Город пустовал из-за зимы и войны. Чеченских семей поблизости тоже было мало. Они опасались. Но меньше чем в квартале от нас жил чечен Ваха с семьей. Семья была большая – жена, молчаливая незаметная женщина во всем темном, пять дочерей разного возраста и два взрослых сына. Сам Ваха – крепкий и коренастый мужчина лет пятидесяти, постоянно улыбающийся полным ртом золотых зубов. Мы познакомились с ним, когда первый раз обходили прилегающие к цирку улицы. Его семья жила на первом этаже пустующей девятиэтажки. Окна, как и у нас, были замурованы – заставлены снятыми с петель железными дверьми. Во дворе у Вахи днем и ночью горел огонь – он протянул с улицы шланг от толстой газовой трубы, пробитой осколком. Когда мы вошли во двор, он сидел на корточках у этого огня и грел руки. Увидев нас, он встал, заблестел золотой улыбкой и пригласил выпить чаю. Мы с Вовкой переглянулись и согласились. Чай сварили из той же воды, что и у нас, но свежий хлеб и абрикосовое варенье были очень вкусные. Думаю, он волновался за семью, хотя и был внешне спокоен. Может, поэтому в конце разговора он намекнул, что его жена и дочери могли бы печь для нас хлеб.
– Нам много нужно, – предупредили мы.
– Ничего, главное, муку привезите и масло растительное.
Теперь мы через день приходили за теплым и вкусным хлебом. Это было гораздо лучше, чем ломать зубы на сухарях или давиться спиртовым хлебом из полиэтиленовых мешков, совершенно безвкусным и бесконечного срока хранения. К тому же его жена иногда баловала нас какими-нибудь сладкими плюшками. В ответ мы подкладывали в коробки с маслом более-менее приличные консервы или шоколад. Ваха делал вид, что не замечает этой контрабанды.
Мы спросили его, как относятся соседи к тому, что он помогает нам.
– Каждый выживает, как может. Они это знают. Я сам решаю, как прокормить семью. Да и соседей-то почти не осталось. А те, кто остался, может, сами мне завидуют. Никто из них меня ни в чем не упрекнет. Я не хотел этой войны, и не я начал. Раньше мы тут в городе все мирно жили, когда Союз был. А теперь? Как говорят, хозяева спорят, а у холопов чубы трещат.
– А как же священная война? Ваш президент ведь объявил джихад?
– Вы не обижайтесь, ребята, только молодые вы еще, чтобы об этом судить. Ваш президент велел вам сюда приехать, вот вы и приехали. А мне никто ничего приказать не может. Я сам себе приказы отдаю. Командовать все горазды, а сказать, как людям выжить, когда работы нет и все кругом разрушено, никто не может. И война эта мне не нужна. Вот жена моя, из деревни, сильно верующая, говорит, в Коране нигде не сказано, чтобы один человек другого убивал. Вам, что ли, воевать нравится?
