– Ты выпей, Дим! – И через минуту: – Там у меня виски в баре! Ты же помнишь, где… И мне налей! Тебе лед нужен? Ах, да! Не нужен. Я помню.
Не было никаких шансов, что он ее услышал, но когда Даша вкатила в гостиную сервировочный столик, Грозовский сидел с двумя бокалами виски.
– Ну, вот, все о’кей! – обрадовалась она.
Он натянуто улыбнулся, и это означало, что Дима снова ее услышал.
– Ну! Давай за тебя, Димка.
Они звонко чокнулись бокалами и выпили.
– Ешь, – напомнила ему Дарья.
Дима подцепил вилкой бутерброд и стал его есть – с вилки. Паштет кусками валился на брюки, но он не замечал.
Даша смахнула паштет, бросила ему на колени салфетку, налила еще виски в бокалы.
– Знаешь, Димка, если честно, я тоже устала… На днях увидела на улице какую-то бабу зачуханную с коляской… в портках китайских, за версту от нее парфюмом дешевым прет, а в коляске младенец надрывается… В общем, полный отстой. И вдруг поняла, что я ей завидую. Представляешь? Завидую! Этому ее орущему в дешевой коляске счастью… Зашибись!
Зачем разоткровенничалась? Совсем другое хотела сказать. Впрочем, чтобы вывести Димку из ступора, все способы хороши…
– Ты почему ничего не ешь, Дим? Тут все, что ты любишь. Видишь, я помню.
– Ты хорошая, Дашка. Ты меня понимаешь…
Он взял суши – не палочками, опять вилкой, – и опять ему на колени посыпались рис, креветки, икра…
– Конечно, Димочка, я тебя понимаю. – Даша быстро заменила салфетку у него на коленях. – Как же мне тебя не понимать… Ведь мы с тобой не чужие. – Она рассмеялась. – Помнишь, как мы с тобой в Серебряном Бору ночью купаться полезли?.. Ты меня за ногу схватил, а я заорала, как дикая кошка, и чуть не захлебнулась? Помнишь?
Дарья обняла его, прижалась щекой к его щеке и еще раз спросила:
– Помнишь?
Он не отстранился, заговорил быстро, захлебываясь словами:
– Дашка, что со мной происходит? Я ничего не понимаю, Дашка. Я, наверное, действительно свихнулся… Сколько роскошных баб вокруг… а я!.. Я запал, намертво запал! И на кого! Она ведь толстая, рыжая! Она ведь по-русски говорить не умеет! А я не могу без нее! Дашка, я не могу без нее жить, понимаешь?!
– Ну, что ты, Димочка… Зачем же так патетично! Тебе изменяет вкус.
Он уткнулся ей в колени, все – бастион пал, Димка был ее – весь, целиком, с потрохами, – оставалось только нежно прибрать его к рукам и никуда, никогда не выпускать из-под своей шпильки.
Она поцеловала его в затылок, погладила по волосам.
– Бедный, бедный Димочка…
– Дашка!
– Что?
Он приподнялся, посмотрел ей в глаза.
– Дашка, ты хорошая, ты очень хорошая, ты настоящий друг…
Грозовский встал, уронив салфетку с колен на пол…
– Я пойду, Дашка. Спасибо тебе. Спасибо за все.
Он ушел, бросив на стол двести долларов. Она подумала, что он хочет унизить ее, но потом поняла – Димка сделал это автоматически, как в ресторане.
Просто он в последний момент забыл, что ел и пил у нее дома.
Дарья порвала купюры и разревелась.
Ну почему она не залепила ему пощечину?!
Грозовский все равно бы не заметил. А она бы хоть душу отвела.
* * *
Зойка приехала в Каменск ранним утром – еще на дорогах не было машин, а редкие светофоры работали в ночном режиме, мигая одним только желтым светом. Есть хотелось чудовищно – казалось, желудок остался единственным органом во всем теле и требовал вчерашнего обеда, ужина и сегодняшнего завтрака, требовал голодными спазмами, бурчанием и жалобным подвыванием.
Зойка сутки тряслась в поезде до Октябрьска на верхней полке в купе проводницы Вальки.
Валька была подругой детства – единственной, с кем Зойка не утратила связь и переписывалась, даже когда сидела в тюрьме.
Валя пустила ее в служебное купе, не за деньги, разумеется, – денег у Зойки не было, – а по дружбе. Сказала только: «Прячься, если что». Зойка не поняла, что это – «если что», – и просто затаилась на целые сутки на верхней полке, выходя в туалет ночью, когда в коридоре никого не было. Напарница Валькина Зойку как будто не замечала.
Просить денег на эту поездку у Ольги было не в Зойкиных правилах. Сама предложила помощь, сама и справится. Ради справедливости.
За справедливость Зойка готова была страдать, голодать и проявлять чудеса изобретательности…
Валя, конечно, предлагала Зойке поесть – и картошку вареную, и колбаску, и яйца вкрутую, но Зойка пила только чай без сахара. Валюха – это тебе не Ольга, которая «в шоколаде», Валюху объедать нельзя, у нее двое маленьких детей и муж-алкаш, она одна всю эту ораву кормит, поит, одевает.
– Гастрит что-то прихватил, – сказала Зойка, морщась и потирая живот, – на еду смотреть не могу.
– Поела бы через силу, а то синяя вон, – покачала головой Валя, участливо подливая подруге чай. – Обратно поедешь, верхняя полка – твоя.
– Воспользуюсь, – кивнула Зойка, – на билет пока не заработала…
До Каменска ее довез дальнобойщик – веселый парень, у которого от усталости слипались глаза.
– Ты только говори, говори, родная, чтоб я не вырубился, а то вторые сутки без сна…
Зойка не знала, что говорить, поэтому пропела весь тюремный репертуар, который знала. Парень его тоже знал и громко, фальшиво ей подпевал.
– Беляш хочешь? – спросил он, когда песни закончились.
– Гастрит что-то прихватил, – заученно ответила Зойка.
Вот еще, автостопом, бесплатно едет и беляш у парня последний отбирать?
– Ну, как хочешь… – Дальнобойщик съел свой беляш, а у Зойки от запаха мяса желудок устроил бунт со спазмами и подвываниями, которые продолжались до тех пор, когда она уже шла по улицам Каменска, разыскивая адрес, написанный на салфетке Ольгой.
Ничего, сейчас она дело сделает и деньги хотя бы на пару пирожков с капустой раздобудет. В кармане лежало простенькое серебряное колечко с бирюзой, в Москве такое не продать, а здесь можно попробовать – за копейки.
Ехать на автобусе зайцем не хотелось, и Зойка проплутала по городу несколько часов, прежде чем нашла нужный дом в частном секторе.
Разуверилась Светлана Петровна в справедливости, совсем разуверилась.
Сначала Ольга как бандитка налетела, Машеньку силой забрала, а сегодня…
Сегодня днем такое приключилось, что Светлане Петровне три раза «Скорую» вызывали. Госпитализировать хотели с гипертоническим кризом, но она отказалась – дома и стены лечат, а в больнице она с ума сойдет от бессилия и невозможности что-нибудь предпринять.
