Тетя Зина не стала пить, поставила рюмку на подоконник, снова выглянула в окно.
– Ну хоша бы кустик какой!
Раздался звонок в дверь. Дима, так и не отпив ни глотка, поставил рюмку и пошел открывать.
Хоть бы это был отряд ОМОНа с облавой на деревенских гостей!
На пороге стояла улыбающаяся Наташка с огромной статуей пигмея из черного африканского дерева в руках. Пигмей держал копье, направленное на Грозовского.
Дима зажмурился, открыл глаза, но ни пигмей, ни Наташка не исчезли.
– Не ждал?! – радостно завопила она и бросилась целоваться.
– Проходи, – обреченно пригласил ее Дима в гостиную.
…Расслабиться и получать удовольствие.
– Здрасьте! – Наталья бухнула пигмея посреди комнаты и весело оглядела присутствующих. Копье с грохотом выпало и покатилось по полу.
Диме показалось, что Надежда при виде Наташки побледнела даже под своей сметаной. Или пигмей ее так напугал?
– Трофимыч! – ткнул пальцем в пигмея дядя Толя. – Ты посмотри, мать, ну чисто Трофимыч с МТС Лодыженской! Он всю жизнь тормозную жидкость пьет, – доверительно сообщил дядя Толя Наташке. – Через нее и почернел весь.
Грозовский схватил со стола бутылку и стал пить прямо из горла виски, или что там в этой бутылке было…
* * *
Светлана Петровна разложила фотографии внуков перед Ильиничной. Она, как приехала из Москвы, сразу к соседке побежала на судьбу свою жаловаться.
– Это где же такое видано, чтобы бабку родную внуков лишать! – запричитала Ильинична, взглянув на снимки. – В старости-то кто кормить тебя будет?
– Я ж им всю душу… – всхлипнула Светлана Петровна. – А денег сколько на них пошло! Я ж ничего для деток не жалела. Все самое лучшее!
– А отцу-то долго еще отбывать?
– Не знаю толком, по сроку-то еще четыре года, но мы на амнистию надеемся… – Она утерла глаза скомканным платком и выпалила зло, с надрывом: – Все она! Гадина! Мужу денег пожалела, от тюрьмы выручить! Ведь безвинно страдает сыночек, безвинно! Ну ничего, отольются ей слезоньки мои, отольются! Завертится, гадина! Я знаю, что мне делать, знаю!
Ильинична сочувственно покачала головой:
– Может, отвару успокаивающего возьмешь?
– На кой мне отвар твой… Все равно не успокоит. А знаешь что… – Светлану Петровну вдруг осенила мысль, не имеющая отношения к ее грандиозному плану, но очень дельная. Она наклонилась к Ильиничне и горячо зашептала: – Если стерву эту нельзя заговорить, ты мужика ее, Барышева, можешь… на смерть?!
– Точно этого хочешь? – нахмурилась Ильинична.
– Точно, – ощутив холодок в груди, кивнула Светлана Петровна.
* * *
От Митяя осталась тень…
Ольга сначала даже подумала, что зашла не в ту палату, но потом увидела, поняла – вон те глаза, переполненные болью, впалые серые небритые щеки, которые подпирал белый корсет, исхудавшие руки поверх простыни, – это он…
– Митяй… – Ольга положила сетку с апельсинами на тумбочку, присела на край кровати, взяла его за руку. Глаза наполнились слезами, когда она ощутила холодные, исхудавшие пальцы в своей ладони.
– Как ты меня нашла? – еле слышно спросил он слабым голосом.
– Неважно, Митяй, неважно… Главное, что нашла. Ты помолчи, мне сказали, тебе нельзя много разговаривать. Помолчи. Все будет хорошо. – Голос предательски задрожал, и Ольга замолчала.
– Да нет… хорошего уже ничего не будет. Видишь… какой я… Красавец… Любо-дорого посмотреть. – Он усмехнулся и сжал Ольгину руку. В его глазах с новой силой вспыхнула боль, не физическая – душевная.
Ольга почувствовала себя виноватой. Все-таки почувствовала, хотя до последнего сопротивлялась ощущению вины.
Митяя последний раз она видела год назад. Он заехал в агентство, пригласил ее в кафе. Она пошла с неохотой, лишь бы коллеги не заметили, какими глазами он на нее смотрит…
– Я уезжаю, Оль, – сказал он тогда, глядя на нее, как раненый зверь.
– Далеко? – без интереса спросила Ольга.
– В Чечню.
Она уставилась на него – шутит?
Нет, не шутит, глаза – жесткие, руки того и гляди раздавят кофейную чашку.
– Митяй, может…
– Все решено, уезжаю. Я люблю тебя, Оль. Куда мне с этой любовью? Только в Чечню. Так что, может, видимся в последний раз. Прощай!
Он встал, как-то шутовски поклонился и ушел.
Ольга тогда с раздражением подумала, что это шантаж – мол, если не удержишь меня сейчас, умру как герой. И ты виновата будешь.
А потом звонок медсестры и обвиняющий девичий голос: «Он вас любит, а вы, вы…»
Конечно, не приехать Ольга не смогла. И виноватой себя все-таки почувствовала…
Любовь – жестокая штука, скрутит, сломает, в Чечню отправит, а потом вот так прикует к кровати тяжелым ранением. У каждого своя любовь, но есть у нее одна черта общая – не поддается она ни разуму, ни воле. Так что не шантажировал ее Митяй, когда уезжал в горячую точку, а от любви спасался… Руку ее сжимает, словно удержать хочет, а в глазах – мука мученическая.
– Глупый ты, Митяй. – Ольга больше не стала сдерживаться и дала волю слезам. – Какой же ты глупый… Улегся тут и лежишь. Разве так можно? Это же безобразие какое-то… – Она засмеялась сквозь слезы, и он улыбнулся ее «строгому выговору», сделанному со слезами и смехом.
– Ты чего ругаешься? Пришла и ругаешься.
– А что ж с тобой делать? Тебя разозлить надо. Вот разозлишься как следует… и встанешь!
– Как у тебя просто все… – Митяй осторожно высвободил руку. – Злости во мне хватает… Если бы она помочь могла, я б уже бегал…
– Тогда перестань злиться, – строго потребовала Ольга.
– Ты уж что-нибудь одно выбери. А то я совсем запутался, – улыбнулся Митяй.
В палату вошла молоденькая медсестра с капельницей. По ее настороженному взгляду Ольга поняла – это она звонила и горячо выговаривала: «Он вас любит, а вы!..»
Ольга встала, собираясь уйти, но Митяй схватил ее за руку:
– Не уходи, подожди! Это недолго. Мы ж не поговорили совсем!
Медсестра уже растирала его левую руку, искала вену иглой…
– Я еще приду, Митяй! Обязательно приду. Ты только лечись давай. Лечись и выздоравливай.
Он в отчаянии дернулся, пытаясь задержать Ольгу, иголка выскочила из вены.
– Тихо, иглу сломаете! – Медсестра снова бросила взгляд на Ольгу, в котором отчетливо читалось: «Стерва!»
На душе кошки скребли. Больничные стены давили, а от запаха лекарств закружилась голова. Ну что, что она может еще сделать, чтобы Митяй не страдал?!
