Очертания растений вырисовывались из темноты, сейчас эти кактусы и апельсиновые деревья казались вдвойне экзотическими. Как ночнички, светились плоды. В такт подпругинским шагам колыхались корявые тени.
— Не бойся, здесь нет никого.
Он опять меня взял за руку, крепко сжал.
А кого мне бояться, кроме Подпругина? Разве Подпругин не псих? Особенно ночью?
(Слово «псих» — особенно ночью! — употреблялось Е. В. Ковалевой неизменно как комплимент, во всяком случае, только так оно, чему были причины, воспринималось автором настоящих комментариев. — Мое примечание.)
Днем-то здесь хорошо. Я видела. В первый же день меня привели посмотреть — знаю, как хорошо. Все здесь растет, цветет и плодоносит круглый год. Днем очень красиво.
— Ну и что дальше? — спрашиваю.
Вода журчит — фонтанчик.
Вспомнила, как с Володькой ездили к генералу на дачу. Черные тюльпаны, туя…
— Посмотри: стол, — произнес томно-торжественно муж мой Подпругин. — Еще утром за ним заседали, представляешь?.. Брежнев со своими помощниками. Ты способна такое представить?
— Ну?
— Брежнев, — услышала я гипнотизирующее, специфически подпругинское.
— Послушай, я не буду на столе…
— Ты не понимаешь… Брежнев… Брежнев… Брежнев… — твердил он в исступлении.
Потом он напишет в отчете, что я заупрямилась. Пусть пишет.
Я действительно заупрямилась.
Я сказала, что стара для этого — для стола. Все во мне протестовало против стола. Он сказал, что это каприз. Я сказала: не буду!
— Не-е-ет! — простонал Подпругин.
— Но, но! Руки! — я решительно не хотела.
— Непр-р-равда! — зарычал, зверея, Подпругин.
— Руки! Я буду кричать! — закричала я во все горло. (Будто от меня ждали другого.)
— Громче кричи! Дверь закрыта! Кричи!
Стиснула зубы тогда. Ужасная глупость. Мы боролись. Упал фонарь и погас. Не дождетесь, твердила себе, не дождетесь! Не думай о Брежневе, слышишь! Треснуло платье. Что ты делаешь, дурак! Он рвал белье, я хотела укусить его, не вышло. В волосы пыталась вцепиться ему, он схватил за кисти рук меня, руки заломил мне за голову.
Сквозь стеклянную крышу оранжереи увидела звезды: сначала одну, потом другую, третью. Еле-еле мерцали. Помню, думать хотела только о них, но не помню, что думала и как долго.
(От небесных звезд, как исходного пункта ассоциативного ряда, — через три (в то время) Звезды Героя, украшавших пиджак Генерального секретаря, — непосредственно к здоровью последнего, как к предмету описываемого исследования, — таково предполагаемое мною и не осознаваемое ею самою направление эманации существа Е. В. Ковалевой в трудно вообразимых областях таинственного и непостижимого. — Мое примечание.)
Вот и весь сказ. Чистила апельсин — Подпругин в руку сунул. Где взял в темноте?
(Сорвал. Сама знаешь. — Мое примечание.)
Сижу, стало быть, в темноте на столе, как дура, и отрываю кожуру зубами. Руки дрожат.
Подпругин ищет фонарь.
Нашел. Зажег. Неподражаем: без штанов, но в рубашке. Рукав на одной нитке висит. А кто будет скатерть стирать? Ну? Спроси:
— Хорошо ли тебе было?
А?
Молчит.
Разломала пополам. Половину ему протянула.
Сочный, сладкий.
— Зря, — говорю, — сорвал. Накажут теперь.
Плод греха.
— Ничего, мне разрешили.
— Кто? Управляющий делами ЦК?
Он не ответил.
Раздался выстрел глухой — далеко, потом другой. И еще два.
(Два подстраховочных — старшего егеря. — Мое примечание.)
— Поживет, поработает, — сказал Подпругин, вздохнув.
Но не сказал сколько.
(В январе 1997 года мои знания и опыт вызвали неподдельный интерес у руководителей Русского фонда Трумэна, известного точностью долгосрочных прогнозов. В то время многие организации, партии, институты строили свою стратегию на ожидании, не побоюсь этого выражения, летального исхода первого президента России. Общеизвестно, что в декабре 1996 года шестидесятишестилетний Б. Н. Ельцин перенес тяжелую операцию на сердце — так называемое шунтирование. Неизменно оптимистические официальные сообщения медицинского рода, инспирированные ближайшим окружением больного, по единодушному мнению заинтересованных наблюдателей не могли отвечать подлинному состоянию здоровья президента России. Между тем здоровье Б. Н. Ельцина уже давно признавалось политологами разных школ определяющим фактором российской и в известной степени мировой политики. Мне предложили солидный гонорар, но, несмотря на предложенное, я решительно отказал фонду в каких бы то ни было консультациях. «Наши методы уже не пригодны для вас. Они отнюдь не устарели, нет. Но с бухты-барахты реанимировать то, что душилось годами сознательно и планомерно, уже не сможет никто. У меня другие планы, другие интересы и другие возможности. Клюнул жареный петух, господа? Что ж, читайте мемуары тех, чьи имена уже принадлежат легендам. Думайте сами. Ищите свои пути», — сказал я с горечью в голосе молодым эмиссарам РТФ. — Мое примечание.)
………………………………………………………….
Сегодня воскресенье.
Перед отъездом видела, как Л. И. общался с народом (здешними служащими). Я не подходила к нему.
Выпили за его здоровье в номере Представителя. Он очень доволен. Туда нам и принесли обед.
Вкусный. Кабанье мясо вполне съедобное. Одно слово, свинина.
(Надо дольше отмачивать. — Мое примечание.)
Брежнев уехал около шести.
А на ужин были котлеты — для всех — и тоже кабаньи.
(Угощать персонал результатом охоты генсека было одной из приятных традиций Завидово. — Мое примечание.)
К десяти вечера привезли нас в Москву. Хорошо в гостях, а дома лучше.
(Есть истина в этих словах Е. В. Ковалевой. — Мое примечание.)
Записи 1977 года
Нет, я очень спокойна.
Так и должно быть. Все к лучшему.
Сказала, констатируя:
— Ты был у любовницы.
Он просто спросил:
— Откуда ты знаешь?
Да как же мне не знать, дорогой, если у тебя трусы на левую сторону надеты?
О, прости, я употребила не то слово!.. Не любовница, нет…
(Слово действительно употреблено не то. Подавляющее большинство моих совокуплений «на стороне» носило служебный, тренировочный характер. Допуская таковые, Руководство Программы справедливо учитывало мое либидо и уже неоднократно здесь мною описанную мою половую конституцию. Должен, однако, признаться, что рамки выработанного для меня регламента нередко урезали мою взрывчатую инициативность, но я всегда воспринимал их (рамки регламента), и этого никто не посмеет отрицать, с присущей мне мужественностью. — Мое примечание.)
