– Подождите!
– Я просто должна поговорить с ним! – сказала я, оглядываясь на Майлза. – Пожалуйста, я буду паинькой.
Санитары переглянулись и посмотрели на меня.
– Две минуты, – сказал один из них. – Мы должны убраться, пока из школы не начнут выходить.
– Прекрасно. Поняла.
Они отпустили мои руки. Я быстро добежала до Майлза.
– Не думал, что они позволят тебе это, – сказал он.
– Я была очень убедительна.
Он засмеялся, но как-то глухо.
– Моя школа.
– Смеешься? Если бы я делала какие-то вещи так, как их делаешь ты, то уже немало времени провела бы взаперти.
Майлз ничего на это не ответил, но протянул руку и коснулся моего лица – израненной, изуродованной его части. Я отвела его руку.
– Когда это ты стал таким чувствительным? – спросила я. Он меня не слушал. Он смотрел на мягкие наручники и металлическую застежку между ними. – Это просто мера предосторожности, – сказала я, прежде чем он успел спросить. – Мне пришлось надеть их для того, чтобы прийти сюда. Оказалось, школа испытывала некие сентиментальные чувства, чтобы впустить в свои стены, но недостаточно сентиментальные, чтобы рисковать судебным процессом.
– Мне это не нравится, – сказал он.
– Да. Ну, иди к своему клубу.
– Когда ты уезжаешь?
– Сегодня вечером. Вообще-то прямо сейчас. Это должно было произойти утром, но раз школа разрешила мне прийти на выпускной, они все переиграли…
Он нахмурился еще сильнее.
– Мне особо нечего ждать.
– Прекрасно. Я приеду навестить тебя завтра.
– В… в Вудленс?
Его бровь взметнулась вверх:
– Что? Думала так просто от меня избавиться? Заруби на своем носу – я стоек как таракан.
Я заморгала:
– Вне всяких сомнений, у тебя есть дела получше.
Он дернул плечом:
– У меня навалом замечательных идей, но они могут подождать.
– Пора! – позвал один из санитаров. Я помахала руками, чтобы показать, что поняла, и обратилась к Майлзу:
– Значит… Я думаю… – Я сделала большой шаг вперед и спрятала лицо в его выпускной мантии. – Перестань так смотреть на меня!
Он засмеялся – я и слышала, и чувствовала это – и крепко обнял меня. Мыло и пряности. Спустя мгновение он отстранился.
– Ты плачешь?
– Нет, – сказала я, шмыгая носом. – Я не плачу, потому что тогда лицу становится больно.
– Правильно.
Сейчас, когда я вспоминаю об этом, у меня тоже болит лицо.
– Я не хочу уезжать, – сказала я.
Майлз ничего не ответил. Действительно, сказать было особо нечего. Все кончилось. У нас уже не будет общих приключений. Пора было идти.
Он наклонился и поцеловал меня. И снова обнял. Я обеими руками вцепилась в его мантию и потянула вниз, чтобы суметь шепнуть ему на ухо:
– Ich liebe dich auch
[8].
Я вернулась к санитарам, ждавшим меня у машины, забралась на заднее сиденье, пристегнула ремень и обернулась. Майлз стоял один на темной обочине и тер рукой то место на груди, где слезы закапали его зеленую мантию. Я вяло помахала ему: одна рука дергала другой за кисть.
Майлз поднял свою руку, чтобы помахать. Но она упала вниз, словно была слишком тяжелой. Я смотрела, как он становился все меньше и меньше вкупе с обочиной, автомобильной стоянкой, школой и огромным стадионом. Затем мы проехали ряд деревьев, и он исчез за ними.
Я повернулась лицом вперед и стала слушать разговор санитаров. «Мы не смогли остановить огонь», – говорили по радио, заглушая шум машинного двигателя.
Прислонив голову к стеклу, я смотрела на проносящуюся мимо ночь и улыбнулась.
Эпилог
– Вот так все оно и было, – сказала я.
– Слишком уж детально для такой длинной истории. – Лил высвободила еще немного моих волос и распустила их. Они коснулись плеч, и голове стало легко.
– Ну да, много всего пришлось запомнить, но я не хотела упускать даже мелочей, понимаешь? А не то была бы не история, а газетная статья.
– Хм.
Лил редко верила в истории, которые я ей рассказывала. По ее мнению, Ист-Шоал и все, что там произошло, было всего-навсего игрой моего воображения.
Но это не имело значения; сегодня меня выписывают.
– А что потом было с Майлзом? – спросила Лил.
– Что ты имеешь в виду? Он навещает меня каждый уик-энд.
– Правда?
– Если бы он приезжал в будни, вы смогли бы познакомиться.
Она стояла передо мной, между ее бровями залегла тоненькая складка. Она не думала, что он настоящий. Никогда не думала.
Лил закончила колдовать над моими волосами и помогла собрать чемодан. Я начала бросать в него вещи с самого утра, не заботясь о том, уместится ли все в него или нет. Этот беспорядок казался мне очаровательным. На лице же Лил читалось отвращение.
Остальная часть моей палаты была теперь пуста. Все было готово к отъезду, за исключением обломка Берлинской стены у меня на столе. Я взяла его и провела пальцами по грубой поверхности. В некоторых местах он становился глаже – там, где я часто касалась его большим пальцем. Лил много раз будила меня по ночам и бранила за то, что я сплю, прижав его к груди. Я пыталась объяснить, что беру камень в кровать ненамеренно, а, наверное, просыпаюсь посреди ночи и машинально кладу на грудь. Она не верила и этому.
Я помахала рукой на прощанье другим пациентам – моим друзьям, таким странным и таким нормальным, каким бы абсурдом это ни казалось, – когда мы шли мимо комнаты отдыха, там, где я провела с Майлзом все уик-энды многих долгих месяцев. Он считал совершенно естественным, что приезжает ко мне так часто, хотя это ему совсем не по дороге.
Теперь, наконец, я поеду к нему. Все, что мне надлежало сделать, – это поставить свою подпись в книге на столе дежурного и пройти последнюю долгую милю до двери. И я буду свободна.
Выйдя из здания и заморгав на осеннем солнце, я невольно взглянула на дорожку и увидела небесно-голубой пикап, припаркованный у бордюра. Майлз стоял, облокотившись на него, и выглядел очень знакомо в старой бейсбольной рубашке и авиационной куртке. Однако со дня выпуска в его лице что-то переменилось. Каждый раз он казался мне немного ярче, немного счастливее, немного более взволнованным, чем прежде.
– Это Майлз Рихтер, – сказала я Лил. – И он вовсе не воображаемый персонаж, спасибо большое.
