У меня перехватило дыхание, а сердце в груди болезненно увеличилось. Пожалуйста, пусть это не будет галлюцинацией. Пожалуйста, пусть это будет реальностью. Наконец я знаю точно: мой первый, абсолютно реальный, а вовсе не воображаемый друг был рядом. Я нашла его. Или это он нашел меня. Или как-то так получилось.
Он был настоящим, я могла дотронуться до него, он дышал одним со мной воздухом.
Майлз выбрал именно этот момент, чтобы вернуться. Выглядел он спокойнее, чем когда уходил. Я старалась не смотреть, как он устраивается в кресле, но мой мозг изо всех сил старался сложить воедино кусочки воспоминаний, совместить мальчика у аквариума с тем молодым человеком, что сидел передо мной.
Джун сказала ему что-то по-немецки, и его лицо тронула упрямая улыбка. Ему могло не нравиться то, что он чувствовал по отношению к другим людям, но было очевидно: о своих чувствах к матери он знал совершенно точно.
Он жил ради нее.
Магический шар
Разговор номер шесть
Это он.
Не могу сейчас сказать.
Нет, я не спрашиваю, я утверждаю. Это он. Но что, если…
Да.
Что, если он не помнит?
Сосредоточься и спроси снова.
О, прости. Я хочу сказать… это как в лесу падает дерево, но никто вокруг не слышит падения. Произвело ли оно шум? Что если он не помнит, было ли это? Я знаю, Джун сказала, мы были там вместе, но ее с нами не было. Никого не было.
Скорее всего.
Значит, ты говоришь, это было? Но… но что, если я единственная, кто помнит детали.
Если я…
Тридцать вторая глава
По дороге домой я, поплотнее закутавшись в куртку, прокручивала в уме то, что нам удалось узнать. Все же нельзя сказать, что ничего не происходит, что я просто делаю из мухи слона.
С МакКоем в самом деле было что-то не так, и, если кроме нас это никому не видно, необходимо что-то предпринять. Но кто мне поверит? Кто поверит Майлзу?
Я смотрела на Майлза при малейшей возможности, дивясь тому, что меня до сих пор приводит в состояние шока то обстоятельство, что он тот самый маленький мальчик, с которым я встретилась у аквариума с лобстерами. Мне одновременно хотелось поцеловать его и вдарить как следует за то, что исчез куда-то.
На мои глаза будто что-то давило, в горле образовался ком. Я не могла позволить ему видеть меня плачущей. Он посмеется надо мной или закатит глаза, поскольку не похож на человека, любящего смотреть, как кто-то рыдает, а я не люблю, когда надо мной потешаются.
– Ты в порядке? – спросил он после получасового молчания.
– Ага. – Мой голос определенно прозвучал слишком высоко. Такер бы обхохотался.
– Голодная? – Он обвел взглядом горизонт. – Как насчет «Уэнди»?
– Замечательно.
Мы заехали на автомобильную стоянку «Уэнди». Я купила самый дешевый сэндвич. Когда мы подъехали к окошечку, чтобы расплатиться, я достала из кармана деньги. Он посмотрел на них и оттолкнул прочь:
– Я ничего не хочу.
– А мне плевать. У меня есть деньги, так что, будь добр, возьми их.
– Нет.
Я швырнула в него десять долларов, он подбросил их вверх и швырнул обратно. Это послужило причиной денежной перестрелки, закончившейся тем, что Майлз все-таки расплатился, передал мне напиток, а затем сложил десятидолларовую бумажку и засунул ее мне под ягодицу. Я посмотрела на него волком.
Он вернулся на парковку, и мы могли сидеть в кузове грузовика и наслаждаться грандиозным видом трассы. В кабине было ненамного теплей, чем тут, но вытянуть наши затекшие ноги было хорошей идеей.
– Ты такой тощий, понять не могу, почему еще не посинел, – сказала я, прислонившись к кабине и держа в руке сэндвич. Майлз уже умял половину жареной картошки – малыш вполне мог питаться как следует, если перед ним была еда.
– Это из-за куртки, – ответил он между двумя дольками картофеля. – Она ужасно теплая.
– Где ты ее раздобыл?
– Мой Опа – опять прошу прощения – дедушка – привез ее со Второй мировой. Он был летчиком. – Майлз откусил от своего сэндвича. – Мы жили с ним в Германии. Перед смертью он отдал мне несколько своих вещей. Униформу и старые газеты, медали, всякое-разное.
– Значит, после войны он остался в Германии?
– Ты о чем?
– Он не вернулся в Америку. Ему там понравилось или что?
Майлз в недоумении смотрел на меня в течение секунды, а затем рассмеялся:
– А, ты подумала… Нет-нет, Опа не служил в ВВС США. Он был в Люфтваффе.
Все тепло вытекло из моего тела.
– Ну почему ты так шокирована? Я же говорил тебе, что он был немцем.
– Но это американская куртка.
– Да, он получил ее от одного американского пилота, – ответил Майлз и добавил, глядя на мое ужасающее выражение лица: – Что? Он не убивал того парня. Они были друзьями! Почему ты теряешь самообладание, слыша такие вещи; ты же матерый историк – и должна понимать, что далеко не все нацисты хотели быть нацистами.
Я это знала. Ооо, я это знала. Но страх перед ними от этого не становился меньше.
– Ты полюбила бы Опу. Он был очень открытым человеком.
– Так вот почему все в школе зовут тебя нацистом?
– Нет. Никто не знает об Опе. Они зовут меня так, потому что, когда я пошел в эту школу, у меня все еще был акцент. Я любил говорить по-немецки, а когда я начал выполнять поручения, они решили, что это прозвище будет мне в самый раз. Спустя какое-то время оно ко мне прилипло.
– Ооо. – Я склонила свое горящее лицо над картошкой фри. – Значит, вот оно как. Тогда почему вы, ребята, вернулись в Штаты? Я не поняла этого из разговора с твоей мамой.
Майлз захватил губами сэндвич.
– Кливленд. Он забросал ее письмами, пытаясь уговорить вернуться. Я знаю, она хотела этого, но Опа постарался, чтобы мама не забывала, почему уехала. А когда он умер, это стало прекрасным предлогом для того, чтобы исполнилось желание Кливленда. – Он прищурил глаза. – О чем она говорила с тобой?
– А?
– Когда я был в туалете. Что моя мама сказала тебе?
– Ничего особенного. Обычный материнский разговор.
Майлз взглянул на меня так, будто ему уже обо всем известно и он не станет задавать тот же вопрос во второй раз.
– Она спрашивала, хорошо ли ты учишься. Что о тебе думают люди… есть ли у тебя друзья… счастлив ли ты…
Майлз смотрел на сэндвич и ждал.
