В одиннадцать Фрида сказала, что свадьбу пора прекращать праздновать и приступить к отмечанию Нового года.
Она переоделась, накрыла новогодний стол: салат оливье и мандарины, выключила свет и зажгла на елочке гирлянду. К Зиганшину вдруг на секунду вернулось детское предощущение чуда, надежда на хорошее, на то, что полночь тридцать первого декабря – это своеобразная граница, которую не могут перейти прошлогодние несчастья, и первого января наступает новое, счастливое время.
Он забыл о том, что сидит под домашним арестом, о предстоящем лишении свободы и позоре. Обо всем забыл, кроме того, что уходящий год подарил ему Фриду – теперь уже жену.
Они послушали поздравление президента, под бой курантов чокнулись глинтвейном, который Фрида соорудила из вишневого компота, зажгли бенгальские огни и завороженно, как дети, смотрели на рассыпающиеся белые искры, про которые папа говорил маленькому Мите, что это чертики.
Зиганшин поздравил и ребеночка, прижавшись губами к животу Фриды и прошептав ей в пупок: «С Новым годом, маленький! Держись там!»
Естественно, возник вопрос, маленький кто, и разгорелся спор насчет имени. Зиганшин хотел девочку Фриду, а мальчика Петю или Юру. Фрида настаивала на девочке Маше, а мальчика хотела назвать Володей в честь отца.
Мстислав Юрьевич только вздохнул: пока Володя маленький, еще ничего, а когда вырастет? Пока выговоришь: «Владимир Мстиславович», забудешь, что вообще хотел сказать. Нет, с таким отчеством нужно короткое имя.
«Надо решить сейчас, пока я не сел», – хотел сказать Зиганшин, но осекся. Пусть сегодня будет праздник!
За окном начался грохот – это пускали петарды, и Зиганшин с Фридой подошли посмотреть, как темное небо повсюду, куда хватает глаз, расцветает гроздьями разноцветных огней.
Мстислав Юрьевич подумал про племянников: у него запасен целый ящик пиротехники, и Лев Абрамович снабжен всеми необходимыми инструкциями, но разрешит ли мама устроить салют? Она боится взрывов, а главное, считает фейерверки плебейским развлечением.
«Ладно, – вдруг подумалось ему, – может, я еще и не сяду. Вон Кныш какой веселый был сегодня, может, найдет что-то, чтобы меня не закрывать. Скоро отпустят, и поедем с Фридой домой. У детей еще и каникулы не успеют закончиться, а я дома. Такой им тогда фейерверк забабахаю, что они просто опупеют».
Он еще немножко помечтал, зная, что этого не произойдет, но волшебство новогодней ночи позволяло верить в любые несбыточные вещи, а потом надоело фантазировать, и Зиганшин просто стал смотреть на Фриду, такую таинственно прекрасную в мерцании свечей.
«Радуйся сейчас, – вдруг будто кто-то сказал у него в голове, – радуйся, потому что это единственный Новый год, который вы встречаете вместе».
Зиганшина даже зазнобило от безнадежности этой мысли. Да и мыслью трудно было это назвать.
«Нет, – возразил он себе, выйдя на кухню, чтобы не показать Фриде волнения, – не единственный. Следующий, да, она встретит вдвоем с маленьким, и еще несколько лет, а потом я вернусь к ней. Что бы меня ни ожидало в зоне, я выдержу и вернусь».
Первого января Льва Абрамовича ждал сюрприз: позвонил дядя Миша с предложением встретиться, и любезность его простиралась настолько, что он готов был сам подъехать в удобное Дворкину место. Подумав немного, Лев Абрамович все же решил, что навестит дядю Мишу сам, потому что человек понятнее в своем привычном окружении, чем на нейтральной территории.
Охранник оказался крепышом около пятидесяти, с невзрачной простой физиономией, на которой однако ясно проступала та внутренняя чистота, которую можно видеть только у счастливых многодетных мужиков.
В дом дядя Миша гостя не звал, по традиции беседовали на крыльце, но Лев Абрамович понял по крепкому, но очень старому срубу дома, по маленькому кончику самого простого шифера, выглядывающего из-под высокой снежной шапки, которую намели на крыше прошедшие метели, по ровному забору, доски которого, однако же, были совершенно серыми от старости, что живет семья дяди Миши достойно и деятельно, но очень скромно.
Пока мужчины разговаривали, мимо много раз проносились ребятишки, и от того, что они сновали туда-сюда, Льву Абрамовичу стало казаться, будто их у дяди Миши минимум двадцать, но через какое-то время он начал различать ребят и понял, что в этом доме экономят на чем угодно, только не на детях. Даже самый младший был одет не в обноски, оставшиеся от старших братьев, а в хорошенький комбинезончик, и лыжи каждый имел свои, а не один комплект на всех.
По дороге к дяде Мише Дворкин слегка недоумевал, почему тот так оперативно согласился на встречу, но причина выяснилась в самом начале разговора: Иваницкая уволила охранника, допустившего убийство Владимира во время своего дежурства, и теперь Миша надеялся, что пришлый отставник поможет ему найти новую работу. Взамен он обещал похлопотать, чтоб Льва Абрамовича приняли на его освободившееся место.
Дворкин не хотел зря обнадеживать отца пятерых детей, но сказать, что ничем не может помочь, тоже было нельзя: Михаил тогда сразу прекратит разговор. Опять же, в расчете на хорошее место охранник будет откровеннее.
Лев Абрамович произнес стандартное «я поспрашиваю» и поморщился, потому что не любил врать хорошим людям. Связи у него кое-какие остались, только рекомендовать потенциального убийцу он никому не мог. Впрочем, факт увольнения Михаила косвенно свидетельствовал в его пользу. Если он состоял в преступном сговоре с вдовой, вряд ли она выгнала бы его. С другой стороны, он мог действовать в чьих-то других интересах, мало ли врагов у крупного бизнесмена. Но тогда он получил бы гонорар и сидел бы спокойно, а не кидался на первого встречного в поисках заработка.
Поговорив с Мишей на нейтральные темы, Дворкин составил впечатление, что это честный служака, добросовестный и порядочный человек, но убежденный коммунист, к сожалению, того пошиба, что «один в семи комнатах расселился, штанов у него сорок пар, а другой шляется, в сорных ящиках питание ищет».
Дядя Миша сокрушался, что развалили страну и разворовали, но у Льва Абрамовича создалось твердое убеждение, что печалился он не об участи страны, а о том, что в свое время ему не удалось в этом дележе пирога тоже принять участие.
Мог ли он симпатизировать своему работодателю, зная, что тот урвал себе кусок, пока сам Миша рисковал жизнью в горячих точках? Вряд ли. Но все же экс-охранник не производил впечатления человека, иссушенного завистью и классовой ненавистью.
На всякий случай Лев Абрамович присмотрелся к детям. Все они были не только ухоженные, но радостные и веселые, и, если им что-то было нужно, обращались к отцу непринужденно, в уверенности, что их детские дела важнее разговора с каким-то старичком.
Несколько раз в течение разговора дядя Миша отвлекался, чтобы поправить крепления лыж, зашнуровать ботинки детям, достать с чердака какую-то очень важную коляску, которая, впрочем, через пять минут осталась брошена посреди двора.
Нет, в психопатических семьях не бывает подобных отношений между родителями и детьми.
