Лев Абрамович представил себя на месте организатора преступления. Обратился бы он к человеку, пятнадцать лет добросовестно работающему на будущую жертву? Ни в коем случае! Чтобы тот послушал, согласился и тут же побежал докладывать хозяину, что на него готовится покушение.
Нет, не складывается. На всякий случай Дворкин поинтересовался у своего многословного собеседника, в свою ли смену работал Миша, не менялся ли (якобы он тоже трудился когда-то по графику и знает, что все самые жуткие происшествия случаются, когда люди меняются сменами), но Илья Иванович сказал, что нет. Как составили график в конце ноября, так и работали.
Лев Абрамович припомнил рассказ Славы. Тот договорился о встрече с Иваницким буквально накануне, и Владимир предложил ему несколько вариантов, из которых Зиганшин сам выбрал удобные день и время. Никто не мог гарантировать, что Слава поедет к Иваницкому именно в дежурство дяди Миши. Это несомненная случайность, значит, Михаил на девяносто процентов ни при чем.
Ладно, через несколько дней он позвонит Илье Ивановичу и найдет предлог повидаться с Мишей, даже если ему скажут, что работы нет.
Теперь надо готовиться к встрече с Еленой.
И заставить наконец Славу пригласить адвоката, чтобы хоть в общих чертах знать, каких успехов достигло официальное следствие.
Фрида не солгала, когда сказала дедушке, что не шокирована его признанием. Она действительно не испытывала ничего, что придумал Слава, когда решил взять на себя смерть Реутова. У деда не было другого выхода, и он ее дед. На этом все. Точка. Дальше анализировать то событие Фрида не собиралась.
Она сама немножко удивлялась поведению своих принципов и моральных приоритетов: совершенно спокойно отнестись к тому, что обожаемый дедушка лишил жизни человека, и ничуть, ни на волосок не терзаться по этому поводу и в то же время испытать огромное облегчение, узнав, что возлюбленный не виноват.
Она не хотела больше думать и анализировать, доискиваться до причин и предполагать следствия и взвешивать все подряд на весах справедливости. Настало трудное время, и первое, что нужно сделать, – это упростить систему координат. Как говорит заведующий хирургией: «Рука должна следовать за мыслью». Верно и обратное – мысль должна рождать действие, иначе нечего ее и думать.
Исповедь дедушки вдруг помогла ей все понять. Если бы Слава не откликнулся на просьбу Елены, эта часть его жизни так и осталась бы открытой раной, болела и саднила, а согласившись помочь бывшей возлюбленной, он подводил итог и оставлял прошлое в прошлом, там, где ему и полагается быть. Забыть первую любовь невозможно, но вспоминать о ней нужно, как о том, что завершилось и никогда уже не вернется. Слава мог отказать Елене, но обрек бы себя на бесконечное: а если бы? а вдруг? – и прочие бесплодные сожаления и доискивания до истины, которые не приносят человеку ничего, кроме разрушения. А что решил не рассказывать невесте, так тоже объяснимо: Фрида вошла в его жизнь совсем недавно, она его настоящее и будущее, а прошлое он не хотел с ней делить.
Девушка поняла, что проявила непростительную слабость и даже трусость и вообще поступила непорядочно, сомневаясь в женихе, но угрызения совести почему-то не мучили ее. Такая уж была у них любовь – прощать друг друга и самих себя.
Они решили, что хоть брак еще официально не зарегистрирован, условия домашнего ареста не будут нарушены, если Фрида переедет к жениху.
Она осталась у Славы, хоть всегда боялась добрачного сожительства. Почему-то Фриде казалось, что она сразу начнет раздражать жениха, он увидит, какая она бестолковая и как плохо управляется с хозяйством, а некоторые ее привычки, возможно, приведут его в бешенство. Увы, Мария Львовна сама была великолепной хозяйкой, но совершенно не принуждала дочь к домашнему труду. Она видела, что девочка охотно учится, интересуется наукой, в общем, занята разными интересными и полезными вещами, и приземлять ее, окунать в чистку картошки и мытье полов не хотела. «Попадется хороший муж, так простит, а плохому все равно всегда будет мало», – смеялась мама, и дедушка с улыбкой вспоминал, как Сонечка, девочка из хорошей семьи, первое время брака пребывала в полной прострации относительно домашнего хозяйства. Но бабушке было девятнадцать лет, когда она вышла замуж, а Фриде почти тридцать! Беспомощность юной девы вызывает умиление, а взрослой бабы – нет.
Когда появилась необходимость, Фрида быстро научилась готовить и, выросшая в атмосфере чистоты и аккуратности, не допускала беспорядка, когда стала жить одна, но все равно иррационально ее грызла мысль, что она покажется Славе недостаточно хорошей хозяйкой и он скажет: «Извини, Фрида, ты плохо моешь пол, не хочу я жениться на грязнуле».
Странное дело, бывая в чужих домах, она видела, что ведутся они совсем не так чисто, как она ведет свой дом, и все равно считала себя плохой хозяйкой, потому что другие «с детства приучены», а она – нет.
Боялась она и просто надоесть Славе. Понравится ли ему, привычному к одиночеству, когда она сутки напролет будет путаться у него под ногами? Не увидит ли он в ней «уши Каренина», не разочаруется ли? Но жених только смеялся над ее опасениями, а один раз сказал: «Знаешь, Фрида, я уверен, что в момент, когда бог создавал меня, он думал о тебе».
Но был на свете человек, суда которого девушка боялась еще больше: конечно же, будущая свекровь Ксения Алексеевна.
Мать Славы приезжала почти каждый день, и Фриде было стыдно, что она вторглась в чужой дом и живет, а настоящая хозяйка вынуждена ютиться в деревенской избе, но она не знала, как сделать иначе, а Ксения Алексеевна ни разу не дала ей понять, будто считает невесту сына захватчицей и причиной собственных неудобств. «Как бы там дальше ни пошло дело, а вам, ребята, сейчас нужно побольше быть вдвоем», – говорила она, когда сын уговаривал ее переночевать дома, потому что Виктор Тимофеевич прекрасно справляется с детьми и с собаками и вообще вошел во вкус деревенской жизни.
Фрида услышала от Ксении Алексеевны только одно замечание, и то высказанное в деликатной форме. Показав на стальной ободок на стыке ручки со сковородкой, мать Славы назвала его индикатором хорошей хозяйки. «Я считаю, – улыбнулась она, – раз производитель сделал тут блестящую штучку, пусть таковой и остается, и допускать жирный нагар совершенно ни к чему».
Странное дело, Фрида всегда тщательнейшим образом мыла посуду и утварь, и на ее собственных сковородках пресловутый ободок сиял чистотой, но от этих слов непонятно почему смутилась и даже покраснела.
Ей было немножко даже странно, что она волнуется о таких мелочах, когда над Славой нависла серьезная угроза, но, тревожась за будущее жениха, за судьбу ребенка, Фрида, как страус, спрятала голову в песке повседневных забот.
Вернувшись с суток, она немножко покрутилась по хозяйству, приняла душ и легла, а когда проснулась, стало уже совсем темно. Мрак питерской ночи заполнил комнату, так что предметы в ней потеряли свой цвет, и Фрида подумала, что сама тоже выглядит, как тень: сгусток темноты, и ничего больше. По потолку прошла полоса света – это проехала машина, где-то вдалеке простучали колеса поезда, и Фрида встревожилась без причины, как часто бывает, если просыпаешься на закате. Она вдруг испугалась, что Славу забрали, пока она спала, вскочила и побежала его искать.
