Здесь акцент на рентабельном редукционизме и влияет на государственное финансирование, хотя оно вроде бы не руководствуется мотивом прибыли. Посмотрите, например, на национальные институты здравоохранения США – самого престижного и богатого спонсора медицинских исследований в мире. Это 28 институтов, программ и центров, занимающихся раком, старением, офтальмологией, злоупотреблением алкоголем и многими другими аспектами здоровья человека. Но ни один из них не работает над проблемой питания! (Если, конечно, ради смеха не считать таковым Институт по вопросам злоупотребления алкоголем и алкоголизма.) Из мизерного финансирования, выделяемого НИЗ на диетологические исследования (всего 2–3 % бюджета институтов, специализирующихся на сердце и раке, а в других институтах и программах и того меньше), большинство средств уходит на изучение эффектов отдельных питательных веществ в рандомизированных клинических испытаниях, оптимальное питание пациентов, принимающих определенные препараты, а также биохимические исследования функции конкретных нутриентов. (В прошлом ряд проектов НИЗ периодически затрагивал холистическую основу медицинских исследований и клинической практики – конечно, без странного слова холистический! – но они были забыты при формировании продовольственной и медицинской политики и в основном остались на страницах научной литературы.) К сожалению, общество пришло к убеждению, что такие научные приоритеты – лучший способ достичь цели, просто потому что это лучший способ заработать.
Финансирование исследований: взгляд изнутри
Мне известно, как деньги расставляют приоритеты, потому что я долго был и получателем грантов, и рецензентом финансирующих органов, определяющих, какие заявки получат деньги, а какие нет. Мне хорошо знакомы и отчаяние, когда нужно облечь исследовательские вопросы в удовлетворяющую комиссию форму, и давление, заставляющее искать редукционистские ответы.
С годами осознание ограничений редукционизма все больше меня беспокоило. Взгляды менялись, и было все труднее и неприятнее преподавать традиционные (редукционистские) взгляды на питание – то, чему меня учили. Я старался преодолеть рамки редукционистской парадигмы и понимал, что чего-то не хватает.
И тогда я начал получать зловещие предупреждения. Одно мне неофициально дал бывший коллега, член группы по рассмотрению заявок на исследования НИЗ («секция исследований» на жаргоне сотрудников), в которую мы подали последнюю (оказавшуюся успешной) заявку на грант для продолжения проекта в Китае. В ней я с энтузиазмом писал о биологически сложной связи диеты с раком и том, что наш проект может открыть уникальные возможности для создания сложных моделей возникновения заболеваний, возможно, отражающих более холистическую природу болезней, чем линейная механистическая модель. Это вызвало глубокую озабоченность комиссии. Как сказал мой коллега, нарушив тем самым обычный для рецензентов обет молчания, в своей заявке я подошел опасно близко к холистической стратегии исследования. Он посоветовал мне никогда больше не ссылаться на холистическую интерпретацию. Мне было указано, что я поставил под угрозу основной принцип биомедицинских исследований и это могло стоить нам денег на важный заключительный трехлетний этап проекта. Вскоре после этого я предпочел завершить программу экспериментов, длившуюся более тридцати лет. Решение далось мне непросто, потому что такие исследования долго были делом моей жизни и я обожал работать со студентами. Но я больше не мог заставлять себя писать заявки на исследование узких гипотез о крохотных, вырванных из контекста деталях
{172}.
Но этот выбор – выйти из системы и даже бросить ей вызов – есть не у всех. Наша программа в то время была крупнейшей, хорошо финансируемой, мы работали на большой кафедре наук о питании, считавшейся лучшей в стране. Это дало мне возможность изучать вопросы, которые незаметно подтачивали господствующую парадигму. Другие, особенно начинающие ученые, испытывают гораздо большее давление и должны соответствовать спонсируемым промышленностью ожиданиям научного сообщества.
На комиссии тоже давят. С конца 1970-х до конца 1980-х я был членом комиссии по рассмотрению заявок на гранты для Национального института рака НИЗ (и других организаций по изучению рака). Несколько раз заявитель с энтузиазмом предлагал изучить биологический эффект, рассматривая сравнительно широкую гамму причинных факторов, – смотрел на проблему холистически. Такие заявки быстро отклоняли и в дальнейшем не рассматривали как приоритетные для финансирования. Обычно я соглашался с этими решениями, потому что у заявителей часто напрочь отсутствовали сосредоточенность и чувство цели. Но не всегда. Иногда в рефлекторном отбрасывании нашей комиссией заявлений было нечто большее, что я считаю особенно поучительным и тревожным: вера, что узкоспециализированные гипотезы единственные заслуживают финансирования.
Иногда я узнаю об исследованиях, которые получают финансирование при системном подходе, схожем с нашим. Однако в те годы наша работа была единственным проектом, интерпретирующим данные таким образом. То, что мы узнали в Китае, в сочетании с данными нашей лаборатории полностью перевернуло наши представления о диете. Представьте, что еще можно узнать, если мы профинансируем хоть немного нередукционистских исследований!
Финансирование ради прибыли: издержки для общества
Я не понаслышке знаю о страсти и честности большинства исследователей и практиков биологии и медицины. Но они работают в системе, давление которой вынуждает их заниматься только редукционистскими проектами и затрудняет превращение страсти и честности в хорошую, эффективную науку.
Как я говорил в части II, редукционистское исследование неполно. Ему по определению не хватает понимания целого, необходимого, чтобы наработки стали осмысленными. Предложенные им решения – как и любые решения для сферических коней в вакууме – не выдерживают столкновения с реальностью. Но мотив прибыли не только ограничивает способность исследователей строго следовать научному методу из-за приоритетов отрасли. Он ведет к серьезным негативным последствиям, например стремлению промышленности конвертировать сомнительные новые исследования в деньги как можно быстрее.
Продукты, возникающие в результате редукционистских медицинских исследований, в основном действуют через шприцы, таблетки и микстуры, а их спонсоры (или инвесторы) выталкивают их на рынок как можно быстрее, обычно еще до того, как выводы работ, на которых они основаны, полностью изучены и интегрированы в науку. Конечно, компании тестируют новые продукты и даже тратят круглые суммы в расчете, что рандомизированные контролируемые исследования дадут положительный результат. Иногда так случается. Однако, чтобы назвать эти результаты по-настоящему перспективными, надо предположить, что краткосрочные эффекты укрепляют здоровье в долгосрочной перспективе, а это рискованно и обычно необоснованно.
