— Добрый вечер, господа, не помешал?
Полицмейстер резко встал, застегивая предательские пуговицы, которые не хотели попадать в прорези.
— Никак нет, господин Ванзаров, рад вас видеть…
Приставу повезло куда меньше. Толстоногов потерял равновесие и чуть не шлепнулся об пол. Хорошо гость успел поддержать его за локоть. Волна позора окатила Сыровяткина от макушки до пяток. Надо же, так не вовремя, и такой конфуз.
— Прошу простить, — пробормотал он.
— Какие пустяки, — сказал Ванзаров, все еще придерживая Толстоногова, который никак не мог обрести твердость ног. — При резком вставании кровь приливает к голове и наводит полный хаос в мозгах. Если они, конечно, имеются.
Сыровяткин подхватил Толстоногова, который порывался отдать честь, но никак не мог попасть ладонью к виску, а тыкал ею в лоб, и поспешно вывел вон. Он вернулся не то чтобы кристально трезвым, но готовым к любым ударам судьбы. Такое уж выпало ему испытание за все годы тихой и беспорочной службы.
— Пристав… Сегодня… Толстоногов… Весь на нервах… Целый день на ногах… — пытался объясниться Сыровяткин.
Его лепетание было остановлено резким жестом.
— Константин Семенович, это ваши подчиненные, и вам виднее, кто из них и сколько способен выпить, не закусывая, — сказал Ванзаров. — У каждого свой потолок.
— А у вас какой? — спросил Сыровяткин, с ужасом понимая, что с языка сорвалась непростительная грубость. По всему видать: конец его приблизился еще на шаг.
Страшный гость ничем не выразил возмущения. Только дернул роскошный ус и еле заметно улыбнулся.
— Это секрет Департамента полиции, — ответил он. — По знакомству вам скажу: до рекорда господина Лебедева мне чрезвычайно далеко.
— Благодарю вас, — только и мог ответить Сыровяткин, испытывая и облегчение, и признательность. За понимание сложностей полицейской жизни. — Не побрезгуйте, Родион Георгиевич?
Полицмейстер гостеприимно приглашал к столу.
Искушение было слишком сильным, чтобы с ним бороться. Ванзаров не побрезговал, а налил в рюмку пристава, отдал ею салют в честь хозяина кабинета, красивым и плавным движением отправил в рот, смахнул невидимые капельки с усов и вкусно закусил холодной говядиной, взяв нарезку пальцами, по-простому, без манер. Чем сильно и глубоко расположил к себе Сыровяткина.
— У меня к вам дело, как вы уже догадались, — сказал Ванзаров, жуя говядину, беря еще и прицеливаясь к пирогу.
— Дачи проверили, как вы указали… Все заперты, посторонних не было.
— Чудесно. Но это еще не все…
— Что угодно, Родион Георгиевич.
— Принесите дело барышни Агнии Вольцевой. Полагаю, она находится под полицейским надзором?
Вопрос был столь неожиданным, что Сыровяткин был сбит с толку.
— Кого? — переспросил он и, не дожидаясь ответа, исправил оплошность: — Я хотел спросить: откуда вам известно? Нет, простите, не то… Зачем она вам?
— Принесите надзорное дело, — мягко приказали ему.
Сыровяткин не стал интересоваться, есть ли у господина Ванзарова право видеть подобные секретные документы. И так все понятно. Как же не быть. Чем и доказал, что психологика не только наука теоретическая, но и практически приносящая пользу. На самом деле совать нос в дела политического надзора сыскная полиция и близко не имела права. Запрашивать его у Ратаева Ванзарову раньше времени не хотелось. По ряду соображений.
Полицмейстер отпер массивный немецкий сейф и вынул довольно тонкую папку. Ванзаров развязал тесемки и раскрыл ее. С фотографии, лежащей поверх бумаг, смотрела строгая барышня с правильными, чуть восточными чертами лица. Волосы ее были убраны в строгую прическу, взгляд открытый и сильный. Если так можно сказать о взгляде. Она не была красавицей, но в ней было нечто притягательное, что трудно объяснить в сухом полицейском описании, но которое ощущается сразу. На сестру-балерину она была похожа скорее общим выражением лица.
Ванзаров перевернул фотографию и занялся бумагами.
Справка о надзорном лице сообщала, что госпожа Вольцева, Агния Валерьяновна, 1875 года рождения, из семьи зажиточных купцов, находится под надзором полиции с 1899 года после участия в студенческих беспорядках. Вольцева примыкала к группе социал-революционеров, которая планировала убийства государственных чиновников и жандармов. В 1900 году была арестована, помещена в тюремное заключение, после чего осуждена на два года поселений. Под надзор павловской полиции Вольцева перешла в том же году. То есть вместо поселения в Сибирь ее отправили сюда. Мягкость приговора и его исполнения вызывала вопросы. Отчеты о надзираемой показывали, что госпожа Вольцева одумалась и больше не занималась играми в революцию. За два года не было зафиксировано ни одного подозрительного контакта в Павловске. Поведение ее было столь примерным, что последний отчет оказался датированным осенью прошлого года.
Ванзаров полистал скудные странички.
— Вольцева вообще из города не выезжала?
Сыровяткин издал кряхтящие звуки некоторого смущения.
— Это ж не домашний арест, обычный надзор…
Иными словами, Вольцева ездила в столицу. Только надзор за ней павловской полиции заканчивался на вокзале. А дальше, как полагал полицмейстер, ее должны были принимать филеры в столице. Все бы ничего, да только политическая полиция в Петербурге считала, что это как раз и есть долг павловской полиции. Если барышня отдана им под надзор. В результате Вольцева могла делать в столице, что ей вздумается. Если, конечно, случайно не попадала в поле зрения агентов Ратаева. Скорее всего, не попадала. Иначе с полицмейстера строго бы спросили.
Дело можно было возвращать. Ванзаров еще раз посмотрел на фотографию, чтобы заметить, быть может, что-то еще, что ускользнуло от первого взгляда.
— Мало информации о ее родственниках, — сказал он, протягивая папку.
— Почтенные родители, — ответил Сыровяткин, пряча дело в сейф. — Дочь их опозорила, что тут скажешь.
— Ее семья в Павловске не проживает.
— Так точно… Госпожа Вольцева поселилась два года назад в новеньком доме. Как сыр в масле живет.
— Иными словами, вы хотите сказать, Константин Семенович, что родители купили ей домик в вашем городе, предоставили скромный доход и пожелали забыть о ней навсегда?
Сыровяткин только развел руками: точнее не скажешь. Прав Толстоногов: умный и пронырливый господин.
— Почему они так поступили? — спросил Ванзаров.
— Кто же его знает, дело семейное, всякое бывает.
— Сестра ее часто навещала?
— Никогда не замечали.
— Балет любите?
— Какой балет? — не понял Сыровяткин.
— Императорский.
— Нет, увольте. Да и когда мне по балетам разъезжать…
