Не удалось Гаю также перевезти в свой дворец из городка Лавиния на Альбанской горе к юго-востоку от Рима (современная Чивита Лавинья) изумительной красоты картину из храма Юноны Спасительницы. На ней были изображены обнаженными две мифические героини: Елена, дочь Зевса и Леды, жена царя Спарты Менелая, похищенная Парисом и увезенная им в Трою, что и стало поводом к Троянской войне, а также Аталанта, героиня-охотница, участница славного похода аргонавтов за золотым руном. В эротике изображения двух нагих красавиц художник явно преуспел, ибо «принцепс Гай, воспламененный страстью, попытался забрать их, и забрал бы, если бы природа штукатурки позволила»
{305}. Картина, к сожалению для Гая, была фреской.
Интерес Гая к сокровищам храмов и знаменитым изображениям богов носил не только меркантильный характер. Это собирание началось, когда Гай стал «притязать на божеское величие»
{306}, когда он благодаря своей власти перестал считать себя обыкновенным смертным, сам провозгласил себя божеством и вообще начал всячески глумиться над Предвечным
{307}.
Все начиналось с того, что римская высшая знать испугалась очевидного намерения Гая превратить свою власть в царскую не только по существу, но и по имени. Почему-то потомков Ромула царский титул владыки Рима страшил даже много больше его кровавого деспотизма. Они могли простить многие преступления власти, только бы ее верховный властитель не именовал себя царем и не водрузил на свою голову царскую диадему. Дабы уговорить Калигулу не увенчивать себя диадемой и не превращать принципат в царскую монархию, придворные льстецы стали убеждать его, что он уже возвысился превыше всех принцепсов и царей. Потому принять царский титул означает для него спуститься ниже, утратить достигнутое величие. А кто стоит выше царей? Только бессмертные боги! Повредившийся ум молодого императора именно так все и истолковал. Потому забота о собственном божественном достоинстве становится важнейшим занятием Гая
{308}.
У Гая взгляд на религию изначально был шире, чем у Тиберия. Он, к примеру, вернул в Рим культ Исиды, запрещенный своим предшественником. На Марсовом поле был воздвигнут новый храм египетской богине, сестре и жене Осириса, что, понятное дело, особо импонировало брату и возлюбленному Друзиллы. Теперь же, когда ему так хорошо объяснили, каков его истинный статус, превышающий все человеческое, настала пора ввести новое божество — самого себя.
Дабы никто отныне не заблуждался, кем является Гай Цезарь для римлян, Калигула начал принимать посетителей у входа в свой дворец в храме Диоскуров, стоя между статуями близнецов Кастора и Поллукса и требуя к себе божеских почестей. Некоторые от изумления даже стали величать его Юпитером Латинским. «Мало того, он посвятил своему божеству особый храм, назначил жрецов, установил изысканнейшие жертвы. В храме он поставил свое изваяние в полный рост и облачил его в собственные одежды. Должность главного жреца отправляли поочередно самые богатые граждане, соперничая из-за нее и торгуясь. Жертвами были павлины, фламинго, тетерева, цесарки, фазаны — для каждого дня своя порода. По ночам, когда сияла луна, он неустанно звал ее к себе в объятия и на ложе, а днем разговаривал наедине с Юпитером Капитолийским: иногда шепотом, то наклоняясь к его уху, то подставляя ему свое, а иногда громко и даже сердито. Так однажды услышали его угрожающие слова:
— Ты подними меня, или же я тебя… — и потом он рассказывал, что бог, наконец, его умилостивил и даже сам пригласил жить вместе с ним. После этого он перебросил мост с Капитолия на Палатин через храм Божественного Августа, а затем, чтобы поселиться еще ближе, заложил себе новый дом на Капитолийском холме»
{309}.
Деяния эти вслед за великим французским историком Эрнестом Ренаном можно полагать и горькой иронией, смесью серьезного и комического, чем-то вроде ядовитой насмешки над родом человеческим
{310}. Проще видеть во всем этом следствие помраченности ума. Калигула, кстати, временами и сам ощущал свое нездоровье и даже говорил о помыслах удалиться от дел, чтобы очистить мозг. Возможно, это стало бы для него лучшим выходом…
Народ самообожествление Гая воспринимал с совершенным равнодушием. Возможно, при таком императоре все уже устали удивляться его причудам, возможно, просто потому, что это не сулило никому никаких неприятностей. Вновь римляне рассудили по-спартански: хочет быть богом, пусть будет им… Одно только позабыл Гай. До сих пор в Риме обожествляли только умерших, а значит, он сам себя записал в покойники… Когда два с лишним десятилетия спустя племяннику Калигулы императору Нерону придворные льстецы предложат прижизненное обожествление, он вполне разумно пояснит им, что таковое только мертвым полагается, а он-то жив.
Но на дальней окраине Империи, в Иудее, куда Гай отправил царствовать своего друга Агриппу, внука Ирода Великого и сына Аристобула и Береники, обожествление Калигулы и сопутствующее ему воздвижение его изображений в храмах вызвали сильнейшее волнение. Для иудеев появление в их храмах чьих-либо изображений было кощунством, и потому они не могли не возмутиться. Совсем недавно наместник Иудеи Понтий Пилат, назначенный Тиберием, «ночью ввез в Иерусалим завернутые в полотно изображения Цезаря: их называют знаменами. Утром среди иудеев началось великое смятение; подойдя поближе, они ужаснулись от увиденного: попраны законы их, не позволявшие ставить в городе никаких изображений»
{311}. А ведь на сей раз речь шла не о римских знаменах в Иерусалиме, но о помещении колоссальной статуи из золота в иерусалимском храме, что должно было заставить иудеев отныне посвятить самый храм особе императора
{312}. Неудивительно, что подобное кощунство было воспринято как проявление ненависти Гая ко всему роду иудейскому. Вот как писал о случившемся великий историк христианской церкви Евсевий Памфил:
«После смерти Тиберия власть получил Гай; он много и над многими издевался, но самую тяжкую обиду нанес иудейскому племени. Об этом можно вкратце узнать у Филона, который пишет дословно так:
«Что-то нервное и странное было в отношении Гая ко всем, в особенности же к иудейскому роду Он жестоко ненавидел евреев; объявил молитвенные дома по всем городам, начиная с Александрии, своей собственностью, заполнил их статуями и изображениями самого себя (он позволил ставить их другим, сам же водружал насильственно). Храм в святом городе, который оставался пока неприкосновенным и пользовался всеми правами убежища, он по-своему переделал и превратил в свое личное святилище, которое именовалось храмом Зевса Новоявленного — Гая»»
{313}.
