– Вы всегда читали мои мысли, – обрадовался Абу, кланяясь со свойственной югу избыточной и даже восторженной вежливостью.
Иларио хрустнул суставами, сбился со счета, помянул выразительно Мастера. Покосился вверх, на тканевый полог.
– Меня он не попросил, я ведь, если разобраться, для него еретик, – ласково сообщил Иларио потолку. – Он меня, если подумать, тоже не прочь огнем и мечом… Как можно верить сей ядовитой твари, если он восторженно мил и благожелательно добр, только пока слаб? А батюшка его норовит казнить наших служителей за нарушение законов чужой им веры. И детей в смешанных семьях по-прежнему принуждает насильно к ереси. И…
– Скажи сразу то, что собирался изложить после всех обвинений, – посоветовал Оллэ.
Иларио огорченно смолк, нащупал кувшин сидра, взвесил и залпом допил густые, мутные последки. Поморщился, бодро хмыкнул.
– Ведь я знал, чего захочет злодей, едва в городе появится нужный ему нэрриха. Я против. Но я уже поговорил с Пабло, он проводит вас через городские ворота и далее до дворца, как только стемнеет. Условие: еретик не будет беседовать наедине, вы, – Иларио посмотрел в глаза Оллэ, – присмотрите за ним. Хватит с нас королевских семейных ссор. Пабло!
Рослый служитель в потрепанной рясе явился немедленно: очевидно, все это время он стоял возле шатра и ждал, пока окликнут. Низко поклонился Иларио, как старшему. Мрачно зыркнул на еретика, кивнул Оллэ, резковатым жестом пригласил в путь, – и сразу покинул шатер.
Когда Оллэ выбрался на улицу, принадлежащий к охране маари воин уже быстро шагал по обочине, ведя в поводу рыжего Черта и не оглядываясь, не проверяя, следует ли за ним хоть кто. Абу, невысокому и полноватому, приходилось почти бежать, спотыкаясь и прыгая через кочки. Он вздыхал, отдувался – и молча терпел.
Город в эту ночь показался Оллэ еще тише прежнего. Родной ветер на кошачьих лапах крался по мостовой, принюхивался к прелым запахам, трогал свежие шрамы вскопанной и утоптанной земли: горожане не сомневались в худшем и заранее зарывали, замуровывали и прятали иными способами все ценное. Вымеряли запасы продуктов, укрепляли двери и ставни. Добывали оружие всеми правдами и неправдами, старательно счищали ржавчину с неухоженного, порыжевшего от мирного времени железа.
Пабло шагал по городу, не таясь. У ворот его поджидали еще пятеро столь же рослых и молчаливых воинов в потрепанных блеклых одеждах. Для Абу и Оллэ припасли похожие, жестом предложили надеть – и повели, пихая в середину группы не грубо, но без почтительности. Гвардия на перекрестках при виде Пабло и его спутников вроде бы радовалась, люди короля кивали, иногда шепотом просили о благословении. Советовали принять правее или наоборот, сделать небольшой крюк влево – там вроде бы нечто шевельнулось в ночи, а до нового обхода еще нескоро, пусть уж служители глянут, если им по пути. Пабло неизменно кивал и так же молча шагал по указанной улице, тяжело ворочая плечами и чуть нагибая голову на короткой широкой шее – словно принюхиваясь. Было в его мягкой походке что-то по-настоящему звериное, и Оллэ не сомневался: Аше ценит молчуна, обладающего диковатыми повадками и непомерной силой.
– Дальше сами, коня я отведу в стойло, – пробасил Пабло, настороженно оглядел очередную темную улочку и махнул рукой в сторону близкого дворца. Принюхался, негромко зарычал, разобрав вдалеке шорох. – Грешников вон – толпы, что ни ночь, исповедуем и вразумляем по пять штук самое малое…
Он отвернулся и зашагал в сторону шума, поводя плечами и снова принюхиваясь. Прочие двигались чуть позади, внимательно следили за каждым движением рослого воина. По короткому указанию его пальцев двое метнулись в переулок направо. Оллэ отвернулся нехотя – ему пришлись по душе и молчаливый служитель, и его ночная охота на грешников.
Легкий ветерок пробежал по парку, шурша опалой листвой и прочесывая старчески-редкие зимние кроны деревьев. Оллэ дождался того мига, когда картина сложилась целиком из дуновений, дыханий и движений. Вскинул Абу на плечо, как мешок – и поволок к дворцовой стене. Утомленный дорогой южанин старался не сопеть, прикрывав ладонью нос и рот, кривился – но не возражал против унизительной, в общем-то, роли бесполезного груза…
Оллэ в два движения взлетел на стену, глотнул ветра с реки, холодного и терпкого, как стоялый сидр. Шершавого, пахнущего вчерашним уловом и свежей смолой подновляемых лодочных днищ. Прыгнув вниз и поймав сползшего следом Абу, сын шторма окунулся в омут теней вялого виноградника, обрамляющего ближнюю дорожку. Переждав обход стражи, Оллэ танцующим шагом двинулся сквозь густые сети древесный теней, уклоняясь от всех ловушек ночи: не шуршали под ногами сухие ветки, не скрипели камешки, не вскрикивали бдительными дозорными ночные птицы.
Миг, когда родной ветер сделался вял и неотзывчив, Оллэ ощутил остро, всем своим опытом старейшего из нэрриха. Он с интересом изогнул бровь, замер, вслушиваясь в ночь. Без колебания отпустил западный ветер, довольствуясь лишь трепетом листвы и общим движением воздуха. Поставленный в траву Абу заинтересованно огляделся, щуря слепые в ночи человечьи глаза. Оллэ приобнял ученика за плечи и показал направление, достойное внимания. Замер, выжидая.
Через парк крался еще один сын ветра, он желал остаться для всех людей – невидимкой. Опыта ему едва хватало, зато азарта и усердия имелось в избытке. Иногда коварные ветки цеплялись за ворот или рукав, драли нитки, наматывали на тонкие суставы сучьев – впрок, для внимательных сторожей королевского дворца. Нэрриха забывал об осторожности, останавливался, шипел. Сквозь зубы ругался – и распутывал нитки, и обламывал ветки, отнимая у парка следы своего пребывания. Вспоминал об осторожности, смолкал – и снова крался, все ближе к дворцу, к затененной площадке под широко распахнутым окном второго яруса.
– Под пологом дивных ресниц… волнуется мира дыханье, – едва слышным шепотом выдохнул нэрриха. – Испивший хоть раз этот яд… вовек не избудет страданья… Аше!
Абу едва не споткнулся, дернулся вперед и виновато повел руками, пойманный Оллэ за шиворот. Сам сын шторма ничего нового для себя в происходящем не обнаружил – и потому принял сказанное спокойно. В окне мелькнула тень, и пылкий поклонник, воодушевленный дыханием, для него понятным, как лицо или запах кожи, затоптался под окном, сунул за пояс стебельки нескольких цветков – и стал ощупывать старый узловатый стебель виноградника, пришептывая похвалы красоте и обещания верности еле слышно и уже без рифмы.
– Да, я твой раб, у тебя есть право требовать всего, чего угодно, так потребуй, я исполню с величайшим рвением! Кто знает, скоро ли он вернётся, а я прямо теперь тут, рядом. Ты молода, он поймет. Ты не создана для одиночества, о Аше…
– Х-гм, – звучно прокашлялась королева, старательно и неподвижно молчавшая до сих пор, укутанная плотной тканью так, что для неопытного нэрриха её дыхание осталось тайной. – Вот скотина! Лезет в одно и то же окно что в сознании, что без оного. Правильно Бертран говорил: оттяпать лишнее… Хотя лишнее у дурака – не башка, не-ет… Он сейчас, как и в прочее время, не башкой думает.
