– Её ребенок плачет – она не слышит? – уточнила Аше, и тревожная складочка залегла меж бровей. – Плохо, далеко… Широкие крылья. Трудно издали увидеть то, что стало маленьким. Будет ребенок умирать один, без помощи – она вернется, она мать. Но делать так – плохо.
– Чего уж хорошего, – согласился Оллэ.
– Танец ей дан, умение ловить ветер? – уточнила Аше.
– И ей, и мужу. Они прежде танцевали вдвоем, очень красиво, – улыбнулся Оллэ.
– Хорошо, – решила маари, резко подхватила повод и огляделась, махнула рукой. – Туда! Мои воины помогут. Друг Ири дал мне воинов, учить. Будет сильный урок.
Кони помчались по пустому городу, прижимая уши и норовя обогнать грохот копыт, подстегивающий лучше кнута. Аше иногда истошно взвизгивала, лупила себя по бедру или добывала стилет и чертила сложные узоры в воздухе. На перекрестках дозорами стояли воины гвардии, но все, кажется, знали дикарку, ей кивали и даже кланялись, издали разобрав голос. Кони домчались до самой городской стены и вдоль каменной кладки, по узкой, как щель настороженного прищура, улочке, загрохотали в темный глухой тупик.
– Аше! – прогудел бас из дегтярного мрака.
Щелкнул кремень, загремел засов, старчески скрипнули петли ворот. Маари наконец-то натянула поводья, вскидывая коня на дыбы и восторженно хохоча в ненадежном, вставшем боком седле.
– Аше! – крикнула она в ответ на басовитый оклик.
Ворота распахнулись, несколько быстрых вспышек искр подожгли-таки трут, от него занялся фитилек – и, наконец, ровно засияла масляная лампада. Оллэ смог толком рассмотреть обветшалое строение с унылыми глазницами полуразрушенных оконных переплетов, забитых мусором и занавешенных дерюгой. Второй сарай, привалившийся к городской стене, был еще старше и чернее, из его кривоватой пасти торчало недожеванным клоком сено. Посреди двора, прямо под высокой крышей звездного неба, отдыхали на деревянных настилах люди. Все – молодые, крепкие, в одинаковых грязно-бурых широких штанах и длинных рубахах, подпоясанных обрывками веревок.
Аше прыгнула из седла, выхватила у спутника свое копье и воинственно завизжала, норовя проткнуть самую яркую звезду. Рослый детина, ладонью обнимающий масляный светильник, умилился и даже, кажется, прослезился.
– Навестила, а мы-то печалились, думали, долго не появишься.
– У вас тут оригинальное общество, – отметил Оллэ, отдав повод столь же огромному мужику в ветхой рубахе, заштопанной опрятно и старательно, почти нарядной от пестроты заплат. – Для нищих вы слишком здоровы, бедны и добры.
– Вы прибыли в обитель Идущих в тумане, – охотно сообщил обладатель единственной на весь двор лампады. Почесал затылок. – Вообще-то настоятель переименовывает нас по три раза на дню, так что запоминать не обязательно. Патор пока что не соизволил снизойти до нас, грешных, и признать общину – орденом… Уж мы каялись, уж мы постились, плоть умерщвляли, – выдохнул великан и гулко ударил себя свободной рукой в грудь. – Увы нам… Аше, птаха, садись тут, сейчас принесу дров. Замерзла?
– Нет, идем туда, сразу, – Аше показала на стену. – Надо помогать. Край держать, я научу.
– Да ты уже учила, чего сложного, стой да глаза лупи, – улыбнулся говорливый служитель.
Оллэ молча слушал и старательно прятал удивление. Столь нищего и убогого ордена воинствующих служителей Башни он прежде не мог и вообразить. Обыкновенно черные или багряные – а те и другие наделены примерно равной властью – внятно провозглашали обеты бедности, смирения, воздержания, молитвенного подвига и многие иные, в сложности и важности подобные перечисленным. Но земли близ стен обителей подозрительно быстро переходили во владение скромных братьев, а лица этих самых братьев, питающихся водою и черствым хлебом, не вытягивались, а наоборот – округлялись, даже лоснились жиром. И только в одной обители, оказывается, скопилась сплошная святость – не иначе, именно потому патор и опасался признавать рассадник столь ретивого служения.
Оллэ размышлял, лениво зевая, подкармливал рыжего Черта лепешкой, задабривал льстивым шепотом и надеялся – вдруг конь признает по-настоящему? Аше носилась по двору, шумела, звала по именам нужных людей, приятельски пихала в бок и собирала у ворот. Сын шторма толком и не осознал, как так получилось – все уже готовы и бегут ровным строем по двое вдоль стены к ближним воротам. Сам он опять в седле, Аше едет рядом, молчит, раздуваясь от гордости, то и дело поглядывая на «своих» воинов.
До гостерии орден, не признанный патором, дотопал не сбавляя темпа. Энрике ждал на пороге, рядом сидел Лало, и оба выглядели по обыкновению сосредоточенными и одновременно потерянными. Скорее всего, – мрачно предположил Оллэ, цыганка опять читала священные тексты, кричала их и шептала, пока не забылась в обмороке крайнего утомления…
– Хорошее место, ровное, – заверила саму себя Аше, спрыгивая с коня. Прошлась туда-сюда вдоль фасада гостерии. – Там север. Там мировое копье, проткнувшее звездный свод. Пабло!
Из общего строя вышел служитель, кивнул, рассматривая «мировое копье» – неприметную мелкую звездочку, для Оллэ имеющую три десятка имен в разных наречиях и весьма полезную при морской навигации. Пабло перечисление имен звезды не занимало, он бормотал что-то свое, слушал сбивчивые пояснения Аше на двух языках, снова кивал. Указывал пальцем туда и сюда, и люди занимали места безмолвно, мгновенно. Довольно скоро они образовали ровный круг, глядя в разные стороны и стоя спинами к центру его. Пабло встал на последнее свободное место. Аше еще раз оббежала своих людей, придирчиво проверила, кто как стоит. Подошла к Оллэ и замерла перед ним, щурясь и всматриваясь в нечто, одной ей понятное, – там, за спинами воинов, посреди огороженного ими куска пустого поля.
– Жена его будет там, – указала маари на середину круга, не оборачиваясь к Энрике и поглаживая кромку лезвия копья. – Если он отдаст много, все получится. Он готов?
Оллэ перевел, сам сходил в комнату, поднял на руки сонную, тонкую до прозрачности Лупе и зашагал к кругу, обозначенному, как столбами, фигурами служителей.
Маари тем временем раздобыла из маленького вьюка за седлом Сефе серебряную плошку, нацедила у каждого из воинов из запястья немного крови и теперь двигалась от одного к другому, рисуя пальцем на лбах знак, вроде бы один и тот же, но всякий раз немного искаженный. Энрике суетливо и бестолково следовал за Аше, то и дело вздыхал, спрашивал: не будет ли Лупе вреда от непонятной затеи? Не дождавшись ответа или получив вместо такового лишь несколько коротких незнакомых слов, он снова вздыхал, гладил рукоять рапиры и то ли злился, то ли обдумывал удобный повод для отказа от «лечения», похожего на чернокнижье в дичайшем его виде.
Для Оллэ происходящее выглядело обыденно и одновременно непонятно, и ему тоже хотелось взбунтоваться, потребовать объяснений, а заодно отвесить подзатыльник маленькой дикарке, самонадеянно дерущей нос и возомнившей себя – королевой.
Сын шторма почти раздумал участвовать в нелепом действе, невольно им же и спровоцированном. Он уже был в двух шагах от круга и замедлил движение, желая развернуться и отказаться… Но ощутил холодный сквознячок, тянущий мимо щеки туда, в круг. По спине пробежал мгновенный озноб, воздух загустел, тело Лупе наоборот, утратило плотность и вес. Теперь оно вроде бы само плыло все ближе к краю круга, руки лишь выравнивали, упорядочивали дрейф. Оллэ прикусил губу и, невольно вжимая голову в плечи, скользящим движением пересек незримую черту.
