Аше сбежала по лестнице, мрачно зыркнула на сбившихся стайкой придворных доний. Зарычала и клацнула зубами, проходя мимо – и немедленно расхохоталась, крутнулась, вычерчивая свистящей сталью круг над головой. Женщины охнули, отпрянули. Маари прошествовала в дверь, распахнутую слугой, снова рассмеялась – и побежала по парку к конюшням.
– Эти – слабые. Не люблю слабых. В них нет радости и трепета птицы, а змей всюду найдет место, он такой. Ты слушаешь? Понимаешь? Все понимаешь?
– Уже могу говорить, слов много, хорошо, – складывая губы непривычно и неудобно, Оллэ опробовал новое наречие.
– Хорошо, – согласилась Аше. Сморщила нос, подмигнула и побежала быстрее. – Я раньше звала старшими вас всех, детей первого дыхания. Больше не хочу. Это плохо, я не вернусь домой, нарушила закон. Пусть! Вы не лучше моего льва. Я так решила. Ваш ветер закатный, ветер Виона закатный, сильный ветер, для моей земли – главный. Его я зову сыном ветра и «вы» на языке женщины вождя. Я зову его «вы», – Аше звонко расхохоталась, подпрыгнула и замерла у стены конюшни. Несколько раз стукнула рукоятью стилета по камням и обернулась к Оллэ. – Он вещь, моя вещь. Он согнулся перед Поу, я перехватила удавку, но не сняла. Он слабый. Я хотела отпустить, но нельзя. Мужу женщины-вождя нужна охрана. Без удавки Вион слабый, скажут – делай так, он сделает. Я вижу. Поэтому он вещь. Тебе скажут – делай так, ты убьешь и кровь выпьешь! Ты сильный. Но ты не выше моего льва, я не стану звать тебя старшим – и не стану говорить «вы». Хорошо?
– Хорошо, – улыбнулся Оллэ, не вполне понимая пояснение.
Конюхи выглянули из дверей, зевотой намекая на неурочный час, схватились за головы – и сгинули. Шум наоборот, сделался велик и похож на настоящую панику: седлали и взнуздывали наперегонки, не зная, кого больше бояться, старейшего из нэрриха или бешеную маари…
Чёрт из конюшни явился до странности довольный, фыркнул в шею, как своему, и охотно подставил бок – залезай. Аше птицей взвилась на рослого вороного, расхохоталась, вскочила на седле в рост, снова села, гордая собою и своим конем. Она продолжала без умолку болтать, расхваливая могучего Сефе, несравненного льва Кортэ и себя, безмерно богатую обладательницу лучшего во всем мире копья, отряда сильных воинов и кувшинчика лучшей соли…
Кони шли по парку ноздря в ноздрю, перефыркивались и вздыхали, Оллэ наконец разобрал: они давно знакомы и рады встрече.
– Как погиб Кортэ?
Аше смолкла на полуслове, с головой закуталась в шитую золотом шерсть и жалобно, тихо застонала.
– Прости за плохой вопрос, Аше. Я однажды сказал сыну ветра Ноттэ, лучшему моему ученику, самому несговорчивому: нэрриха не так и вредно умирать. Мы в этом – не люди.
– Я виновата, я! Я одна… Я думала: пусть Поу кусает меня, пусть отравит совсем. Только мой лев сильный, умный. Все угадал, все успел. Сам задушил змея, я не знала, что так можно! Он задушил Поу и выпил его дыхание. Он швырнул змея вниз и… и я сделала, что должна. Он… он умер, – едва слышно шепнула Аше. Помолчала и кое-как выговорила: – Льва утащило вниз. Да… И нет! Он сам ушел! Он сильный, он нырнул. Он вернётся… – Аше жалобно глянула на Оллэ полными слез глазищами. – Ко мне вернется?
– Когда ждут, легко искать дорогу. Я к своей жене возвращался дважды, когда меня убивали в бою, – обнадежил Оллэ и грустно улыбнулся. – Потом я попросил богов дать нам общий путь… И понял, что нет никаких богов.
– Мы, посвященные, знаем, – Аше сбросила с головы покрывало, быстро смахнула слезы. – Бог выдохнул – и стал всем. Так. Люди придумали много глупого. Кучу богов! Мы помним то, что было в начале. Настоящее. Что ты просил?
– Дать мне…
– Нельзя! – Аше азартно ударила в ладоши, оба коня вскинули головы, даже замерли на миг, вслушиваясь в звук, испуганной птицей мечущийся по тихому городу, множащийся осколками шумов в лабиринте улиц. – Нет, не проси дать. Главный закон мира нарушаешь! Закон мира – рост: сажай семя, выхаживай росток, нюхай цветы, рви плоды. Ешь не все, часть храни и снова сажай семя. Только так. Отдавай! Когда ты отдаешь – ты немножко бог, он добавляет. Когда берешь, ты никто, он отнимает. Много возьмешь – всего лишишься.
– Я лишился всего, – горько усмехнулся Оллэ.
– Ты вдохнул, она ушла? – спросила Аше. Кивнула, сразу соглашаясь со своим же вопросом. – Так… У тебя двойная душа, я вижу в тебе много жизни. Она отдала. Ты взял. Живи… Потом придет время, тогда отдай, не ошибайся второй раз. То, что друг Ири зовет Башней, имеет двери во много миров. Не надо плакать. Мой лев отдал, он сильный, он прав… Но я глупая! Плачу каждый день, мне плохо без него. Я не права. Должна гордиться.
Аше смолкла, укуталась до глаз в шерстяную ткань. Хихикнула и шепотом пояснила: Кортэ назвал её красивой, велел кутаться, чтобы чужие люди не глядели и не зарились. «Зарились» – слово сложное, но маари старательно и без спешки выговорила его дважды на наречии западной Эндэры. Оллэ сразу согласился: надо кутаться, красивая, даже очень, и он гордится, что у сына тумана такая замечательная и надежная жена. Маари засопела, выпрямилась в седле, подражая манерам скучающей на важном приеме королевы, никак не менее того.
Стало тихо, только кони негромко звенели подковами, двигаясь шагом. Оллэ поглядел в небо, осторожно надеясь, что жена упрямейшего Кортэ может знать настоящую тайну Бога, наверняка тоже рыжего и потому – непобедимо несговорчивого… Если у Кортэ нагло попросить – «дай!» – ведь ни за что не выделит и стертой медной монетки! Впрочем, сам он, Оллэ, устроен не проще, на просьбы слабых и ленивых не отвечает, предпочитая делать вид, что не расслышал.
Над темным городом, затворившим ставни и задувшим свечи, небо сияло в полную силу всей громадой звездных огней. Тьма – неснашиваемый наряд вечности – была наилучшим фоном для драгоценного узора. И, если Аше права, ни тьма, ни звезды не помогают живущим в мире различить то, что важно душе: то ли башню северян, то ли великий столп огня праведности южан. Но это незримое – есть, оно наполнено соками могущества. Маари именуют его древом и, вероятно, они правы – не может быть каменным и мертвым то, что питает жизнь и пронизывает бессчетные миры.
– Хорошо, – с чувством сказал Оллэ. Он весьма давно не глядел в небо долго и внимательно, до головокружения. – Не пусто.
– Хорошо, – согласилась Аше.
– Теперь расскажу о друге и жене друга. Его хотели отравить, как Виона, в деле, как я понимаю, замешан тот самый Поу…
Оллэ говорил неторопливо, долго выбирал самые надежные слова незнакомого наречия – как кочки на болоте. Пробовал их, сомневался, снова начинал собирать в ряд иные, постепенно продвигаясь по тропе истории. Аше слушала внимательно и чутко, охотно подсказывала, щедро рассыпая разнообразные бусины новых слов для нанизывания на нитку повествования. Качала головой, отбраковывала негодные – и давала иные взамен. Дотошно выведывала, как звучало сказанное гостями дома Энрике на наречии Эндэры и как могло бы быть переведено на её язык, что имели в виду люди и что могло быть понято ложно. Слушала, нагнув голову и моргая, тексты, которые день за днем вынужденно записывал Энрике со слов жены, кое-как расшифровывая древнее наречие, забытое в нынешнем мире. Оказывается, оно хранилось вне его – и теперь вернулось, внедренное в сознание цыганки Лупе. Там древнему языку тесно и увы, знание погубляет, затеняет разум.
