И Кортэ в единый миг осознал: его почти обманули! Маари все же решила совершить всё – сама! И значит, сейчас две змеи – Поу и Аше – совьются в комок, жаля и взаимно удушая, целиком отдаваясь борьбе и все глубже погружаясь в небытие… Но прежде Аше крикнет, и тогда крадущийся позади невидимка-Иларио вцепится в шею, дернет Кортэ назад, вытащит в мир, как приказала ему коварная Аше. Именно так, конечно! Маари влила свою волю вместе со звуками древнего наречия и каплями крови. И – всё… всё станет необратимо. Свершится план наивной и коварной маари. План, гибельный для нее и спасающий мужа.
Кортэ вздрогнул. Никогда более, за все отпущенные жизни и смерти – никогда! – не получится проснуться, ощущая, как твое дыхание пьют. Не будет возможности в ответ отдать свое дыхание и слушать звон колокольчиков в знакомом смехе, чтобы затем щекоткой в ухо вползло «мой старый лев»…
Кортэ рванулся, вытянулся в струну, ощутил пустоту – не пустой, а океаном с множеством течений и взрослых, не воздухом созданных, ветров. Плоская темная голова Поу сразу оказалась рядом, каждая чешуйка видна! Для надежности сын тумана вцепился в шею змея и старательно выдавил из его пасти дыхание – если таковое еще имелось у полузадавленной твари.
В последний миг Поу, кем бы ни был и чем бы он себя ни мнил, испытал ужас.
Змей рванулся назад и вниз, пытаясь избавиться от хватки назойливой жертвы. Но Кортэ не привык отпускать добычу, если уже дотянулся до неё. Кортэ тоже знал, что такое жажда, и тоже мог представить себя змеем. Запросто. Куда сложнее хоть на миг ощутить душу – птицей…
Дыхание твари ледяным ядом влилось в горло сына тумана. Тело свела судорога, поверхность за спиной угасла, словно неведомый бог-шутник задул лампаду солнца.
Кортэ разобрал удаляющийся крик Аше, полный отчаяния. По шее – сын тумана еще помнил, что это такое – прошло нечто, отделяя удушье от свободы. Длинное тяжелое тело змеи скользнуло вниз, вдруг лишившись опоры. Оно погружалось все быстрее и быстрее, растворялось во тьме – могучей, чуждой и по-своему восхитительной…
Кортэ падал вместе с Поу. Смотрел, ничего не видя. Слушал, утратив слух. И, хотя тьма рычала, исторгая жуть, он оставался совершенно спокоен.
Нэрриха, в отличие от людей, умеют возвращаться. Особенно если есть, к кому.
Глава 9. Собачья жизнь
Ничто не позволяет так полно ощутить дыхание ветра и силу его, как плаванье в безбрежности океана. Здесь ветер зрим. Ничтожное дуновение ползет по глади вод неторопливой гусеницей, крошечными лапками морщит многоцветный шелк, выкусывая лепестки бликов, оставляя лунки теней. Уверенная рука сильного ветра мнет волны, наметает целые холмы переливчатой бирюзы или выдувает громады темного стекла, рушащегося с ревом и грохотом, бьющегося в пыль…
Ветер владеет миром, каждый миг он рисует явь, стирает только что созданный узор – и начинает свой труд заново с упрямством Кортэ, детским восторгом Альбы, внимательной задумчивостью Ноттэ или грустной взрослой мудростью Оллэ. Тучи облекают ветер в плоть и наделяют формой, свет пронизывает облака, превращая их в живые памятники величия веры и знаки остережения перед могуществом заблуждений – устремлённые ввысь белые Башни и черные провалы пропастей.
– Мир прекрасен в каждый свой миг, и надо быть воистину человеком, слабым и грешным, чтобы искать в нем несовершенства, втайне полагая себя, только себя одного, достойным несравненности, – Тэо без спешки выговаривал сложно сплетенные мысли, едва ли внятные морякам, но выслушиваемые всеми с неизменным вниманием. – Мир совершенен в сиянии полудня и мраке безлунной ночи, нет в нем отчаяния и нет безнадежности, нет бесцветности и пустоты. Сам мир – это величайшее чудо божье. Вдохни его, прикоснись, зачерпни от щедрот его – и утоли жажду.
– Вчера нахлебался, – едва слышно просипел Эспада и попробовал отвернуться, но слабость помешала, и он снова застонал, окончательно невнятно.
– Два слова подряд, – восхитилась Зоэ, двигаясь ближе и ставя на палубу кувшин с разбавленным вином. – Ему лучше.
– Он так не думает, – предположил исповедник и уцелевшей рукой подвинул кувшин к себе. – Увы мне, сей грешник упрямее меня. Первый раз встречаю подобное. Прежде я неизменно добивался искренней исповеди, разверзающей душу сперва болью, но затем и разрешением от бремени тьмы, ереси и непокоя.
– Давай я буду каяться за него, – предложила Зоэ на редкость серьезно, складывая руки на коленях и усаживаясь прямо. – Я-то знаю его.
Эспада плотнее прикрыл глаза, скрипнув зубами.
Очнулся он впервые на пятый день плаванья, несколько мгновений почти осмысленно глядел в потолок каюты – и снова провалился в небытие, чтобы лишь вчера второй раз вынырнуть из бездны, в разгар шторма, когда «вынырнуть» – было не сравнением, а жутью реальности.
Тесная каюта ворочалась и трещала всеми стенами, по щелям сочилась пена, мелкая вода темными змеями струй шевелилась на полу, то и дело заливая стены и норовя взметнуться до потолка, настоящее назначение которого – быть сверху – доказывал лишь крюк посредине, для подвешивания лампы. Зоэ мрачно и тупо исполняла свою работу – вытирала пот со лба раненого и давала ему пить по первой просьбе. Сил удивляться не было, даже страха, сжавшего сердце в первый день шторма, не осталось. Да, каюта напоминала ловушку, а бешеный шторм – злодея, возжелавшего получить выкуп. Однажды ему бросили живой еще подарок – наглухо законопаченную бочку, замкнувшую Зоэ в ледяной темнице отчаяния. И злодей, кажется, не забыл ничего, явился снова, готовый сцапать корабль целиком, чтобы смять и уничтожить. Отчего-то шторм не казался врагом. Может, из-за Ноттэ? Он – сын ветра, в нем было все, что составляет ветер… способный беззаботно играть с мотыльком – и крошить в щепки, смешивать с грязью и слизывать без следа целые прибрежные города. Всякая сила многолика. Кортэ тоже умеет быть милым, но он же пьяный или разъяренный – страшен! И Ноттэ – не зря премудрая королева опасалась расстраивать его…
– Ветер владеет миром, – сказал во время шторма Тэо, заглянув в каюту и ловко зацепившись за спинку кровати надетым на культю крюком. Улыбнулся и добавил: – Иногда ветру хватает воли владеть и собою, но это чудо приключается редко.
Тэо примотал раненого к норовящей встать боком кровати и ушел, напоследок обнадежив: в корабли дона Вико де Льера вложены деньги рыжего Кортэ, а переупрямить сына тумана едва ли способен даже отец всех ветров, потому деревянная скорлупка неизбежно осилит шторм.
Зоэ села на пол у кровати – и стала себя уговаривать. Она ничего не боится. Пустота не одолела её ни разу, ни в море, когда бочку швыряло и холодный ужас водяных струй заливал горло, ни позже, на берегу, когда незыблемые скалы жизненных устоев стали рушиться – Ноттэ сгинул, Вион предал, дедушка Чело доставил в руки врагов, а Альба… Худшее, как ни странно, помогло избыть страх.
Жертва брата – жутче шторма и мучительнее ожидания собственной гибели. Альбы нет в мире. Где-то безмерно далеко, вдали от моря и штормов, в столице, в прошлом, осталась умолкшая виуэла, упакованная в дорогу старательно, в три слоя кожи… Никому не нужная более. Где-то на галере, ни разу не посещенной самой Зоэ, но занозой гноящей память, одну на двоих с Альбой в ту страшную ночь – на галере лег со звоном на палубу эсток, выпавший из мертвой руки. И затем безразличная волна поймала тело брата, одела в саван брызг – и утащила в ночь, на дно. Никто не облегчил боли ран, не помог удержаться на поверхности и дышать ветром… Зоэ всхлипнула, забыв о шторме, сердито пнула ногой тарелку, звонко прыгающую по полу.
