– Ты просто хочешь обмануть богов! – крикнул с берега новый хозяин дома, бессильный изменить решенное нэрриха.
– Очень хочу, руны мне это обещали. Её руны, – согласился Оллэ, отворачиваясь от берега и направляя нос корабля в пожар заката.
Он был еще молод и действительно верил, что сможет всё изменить, если уйдет в тот же день и по той же тропе. Если сожжет прошлое и покорится закону людей…
Но удел нэрриха принял Оллэ, выдрал в пустоту из пламенного цветка на черной воде, вывернул наизнанку и снова вышвырнул в мир. Одного. Он смотрел в холодное северное небо – и видел пустоту без богов, чудес и надежды. Словно издеваясь, обновление даровало ему вкупе с одиночеством память о ней – серо-голубые глаза и светлые волосы, – то, что лишь обострило боль утраты.
Однажды Оллэ пересилил бремя памяти и решился навестить тот полуостров… Но время ушло, на месте прежнего дома стоял иной, каменный, и на берегу, на знакомой скале, чужих людей ждали совсем иначе, не умея даже ждать…
Глава 8. Ложь во спасение
Когда нэрриха возвращается в мир после очередной смерти, в краткий миг перед рождением он сознает себя ничуть не подобным человеку. Он – искра, блик света, наполненный блеском пузырек воздуха – поднимается к поверхности из пучины. Водоворот крутит скорлупку души, сжимает, наполняет мукой и жаждой, болью и трепетом. А чем еще мог быть блик света или пузырек воздуха? Кортэ полагал его именно душой, существующей независимо от тела…
Само возрождение сын тумана видел надежным доказательством учения Башни. Увы, сколько бы он ни всматривался в струи и нити загадочного водоворота, кладку из камня и тем более ступени спиральной лестницы ни разу не удавалось заметить. Может быть, они видны лишь усердным в вере? А может, это красивое сравнение, удачно отражающее суть учения. То и другое объяснение Кортэ вполне устраивало.
Обычно после мучительно неопределенного пребывая вне бытия, где нет ни времени, ни пространства, пузырек прорывался к поверхности и соединялся с дыханием мира – ветром, а затем тело ткалось и лепилось невесть из чего, плоть делалась послушна. К новорожденному нэрриха возвращалась полнота осознания себя. Приходил миг восторга, когда взгляд наполнялся красками, слух – звуками, ноздри – запахами.
Так на памяти Кортэ случалось трижды, смерть и возрождение стали привычкой, отчасти утратили завораживающую и пугающую новизну.
Теперь, в четвертый раз, отличия оказались заметны сразу: душа-скорлупка полностью лишилась ощущения пространства, водоворот не просто нес и крутил, он мял и рвал, стискивал… не удавалось осознать, где же поверхность. Сын тумана старался перетерпеть мерзость собственной ничтожности, неприкаянности в пустоте. Кортэ крепился и предвкушал миг слияния с ветром… Но происходящее ничуть не напоминало знакомый путь в явь и делалось не полетом, а кошмаром! Душу сжимал омертвляющий ужас: вместо подъема к свету, водоворот норовил утянуть душу в недра тьмы, в ничто. В бездну, где даже нэрриха лишится остатков жизни, своей едва теплящейся памяти. Где лопнет хрустящая и стонущая скорлупка, которая пока что отделяет душу от небытия.
Кортэ боролся – уж в упрямстве и упорстве мало кто составил бы ему достойную пару! Но водоворот был могуч, все и всяческие потуги жалкой песчинки оставались неощутимы им. Вот света сделалось исчезающе мало, и лишь последние тонкие его волокна трепетали, бледнели, распадались, хотя именно теперь свет был важнее прочего, даже слияния с ветром…
Наконец, мрак сделался полновластен, угасла сама надежда – эта крошечная лампада, наполненная упрямой верой в то, что у худшего есть предел. Скорлупа души стала обрастать коростой страхов и сомнений, они тянули вниз, ускоряли падение.
Но чудо, о котором Кортэ более и не мечтал, всё же состоялось. Как всякое настоящее чудо, оно пришло незаметно, без сияния, грохота и тем более оглашения благой вести человечьим голосом, для самых недогадливых… Нечто невесомое и крошечное осторожно добавилось в сосуд, составлявший сущность нэрриха. Оно было совсем слабое – и все же водоворот на миг утратил полноту власти. Короста страхов облетела, как ракушечник во время чистки корабельного днища. Надежда вспыхнула с новой силой, скорлупка души качнулась – и начала путь к поверхности.
Кортэ иступлено, отчаянно ждал повторения чуда…
Дуновение, способное разве что качнуть лебяжий пух, опять возникло, и теперь сын тумана не сомневался: это дыхание. Кортэ выпил дар без раздумий, жадно. Третий вдох окончательно избавил его от страхов и озадачил вопросом: душа скользила вниз… значит, она едва не погибла? Значит, была втянута в воронку уничтожения, созданную чудовищной тварью? Дважды странно и страшно! В памяти нет ничего похожего на смерть: да, тело Кортэ преизрядно саданулось об камни двора, вывалившись из окна той комнаты. Но подобный удар не убивает нэрриха.
Куда важнее иная мысль: сейчас он, Кортэ, ощущает чужое дыхание губами, всем лицом, как можно ощущать лишь во плоти… То есть – он жив? Значит, тело уцелело, а вот душа заплутала, оставив пустым свой сосуд? Не этого ли желал Бас? И, если Кортэ снова хозяин своему телу, верно ли то, что Бас – повержен?
Правая рука нестерпимо болит, её палит жар, каленым железом заклеймив ладонь. Спина ноет лениво и обыденно, просто обозначая ушиб: такой сын тумана никогда не полагал достойным учета. Разбитое колено мучительно рвет судорога. Но и это поправимо.
Кортэ сполна осознал себя, ликуя и впервые за все жизни и смерти понимая, какое же это чудо и счастье – быть в мире и оставаться властным над своим телом.
Чужое дыхание снова влилось в губы, – утомленное, короткое. Сын тумана выпил его бережно, как лекарство, и позволил легким первый выдох – короткий счастливый смех исцеления.
Если бы не было вокруг так окончательно темно, если бы тишина не давила и не угнетала, если бы духота не копилась в замкнутом, тесном пространстве – он бы куда скорее осознал себя. Но стены огораживают помещение от любых ветров, извне не пробивается ни единая струйка сквозняка. Это место, как понятно теперь, закупорено на совесть: так же плотно, как добротный бочонок сидра. Тем интереснее понять, как он – Кортэ – очутился здесь? И, кстати, где именно?
Сын тумана шире распахнул глаза, принюхиваясь и пробуя ощупать поверхность непослушными пальцами. Темно. Ну, окончательно, по-настоящему – темно. Холодно. Довольно влажно. В целом помещение воспринимается так, словно дон Кортэ взялся спьяну, с завязанными глазами, грабить погреб Абу. Только у южанина можно найти неисчерпаемые запасы ванили, мускуса и сандала. К тому же Абу временами впадает в нелепое настроение и принимается сжигать пропитанные маслами палочки. Он уговаривает гостей дышать дымом и ощущать ароматы дальних стран, тайн и сказок.
Кортэ, едва сойдясь с Абу и сочтя его другом, научился ловко спасаться бегством со скучнейших вечеров, полных благовониями и стихами. Рыжий нэрриха оставлял Альбе это времяпровождение, пробуждающее головную боль. Ученик, кстати, охотно гостил у посла Алькема. Неизменно брал с собой виуэлу и, как утверждали городские сплетни, ночи напролет предавался разврату и ереси в окружении посольских наложниц. Кортэ в своё время приложил немалые усилия, попросил о содействии Эспаду, и уж вдвоем-то они расстарались! До слуха Альбы гнусные сплетни не доползли. В два года, сущим младенцем, не стыдно и не зазорно слишком мало знать о наложницах, ереси, нарушении устоев и прочих людских глупостях…
