– Вот чёрт… – нэрриха привычно упомянул нечистого, натянул повод, щурясь и наконец-то избавляясь от дурного настроения. Вздохнул свободнее и поправился: – то есть всего лишь еретик.
– Можно подумать, он захватил город, – вкрадчиво-ровным тоном отметил Иларио, мигом приходя в свое боевое настроение. – Во имя Мастера, брат Кортэ, как ты, служитель ордена, терпишь подобное! И даже… более поощряешь, даруя недругу внимание и заботу?
– Ещё слаще запоешь, лишу сидра, святоша, – пригрозил нэрриха. Возвысил голос, обращаясь уже к еретику: – Тебе что, надоела родная башка? Или холодно стало, послать за дровишками?
Абу, укутанный в белую ткань до самых глаз, не повернул головы, пребывая в обычной для его веры полной сосредоточенности молитвы. Он скрестил ноги на вышитом коврике, разложенном аккурат посреди Королевской площади, так что монумент, изваянный в полный рост в боевом доспехе, оказался обречен слепо таращить на иноверца свои мраморные бельма. При жизни Хуан Второй Ревнитель, удостоенный памятника на главной площади, подобного бы не допустил: покойный прадед Изабеллы вырезал и пожег еретиков без счета, раздвигая границы владений. Ныне, даже каменный, он, кажется, не мог поверить в столь окончательное падение нравов, и как-то особенно живо сжимал рукоять карающего меча веры, непропорционально огромного, щербатого по кромке.
Пойди теперь выясни, откуда пошло суеверие: мол, пощупай меч – и никогда не познаешь измены в браке. Судя по состоянию каменного лезвия, иных гарантий верности столица не признавала. Между тем, сейчас возле памятника пребывал человек, которого верность жен не должна была беспокоить, ведь посол Алькема, если – о чудо – не врали дворцовые сплетни, единственную законную жену давным-давно отослал к матери, наказав ей жить тихо и уединенно, все силы отдавая воспитанию детей.
В Атэрру еретик-посол привез никем в точности не учтенное число юных наложниц, следовательно, жил во мерзостном грехе – каждодневном, упоительно-разнообразном, вызывающем бурное обсуждение и осуждение. От мыслей о непрестанном прелюбодеянии южанина многие доны мрачнели, украдкой косились на своих жен, многожды посылаемых к матери, вечному порогу и за оный – лишь бы подалее, но никуда не уехавших… Увы, столь досадное неравноправие еретиков и последователей Башни часто приводило праведных жителей Эндэры к откровенной враждебности, адресованной и лично послу, и его делам. Обычно Абу старался не создавать лишних поводов к распрям и вел себя умно, но вот – надо же – сегодня некстати поглупел, устроился в прохладной тени королевского плаща, черными мраморными крыльями отяготившего статую.
Поодаль, у стен и в переулках, уже накопилось изрядное число возмущенных горожан разных сословий. Стража с сомнением переминалась, то и дело поправляя оружие. Но глаза южанина были прикрыты, лицо выражало неподдельную безмятежность, вызвавшую у Иларио завистливый шумный вздох: на проповеди в обители не всякий из братьев так усердствует!
За спиной Абу, задевая плечами постамент и меч, задумчиво переминались два рослых служителя в багряных рясах: еретик, вздумавший молиться чужим богам среди столицы – это ведь плохо, тем более копится толпа, пересуды шелестят все громче. Надо прекратить беспорядок… Но перед Абу, лицом к нему и багряным, черными столпами истиной веры вросли в мостовую три служители ордена Зорких, уже добывшие клинки из ножен. Они, на радость покойному Ревнителю и живым зевакам, готовились разделаться с еретиком. А единственную существенную помеху святому делу – вот нелепый случай – создали братья по вере, пока что вынужденно охранявшие Абу. Оба багряных воина поглаживали рукояти оружия и мрачнели все более, зверски косясь на ловкого злодея, обманом добывшего доверие и приязнь самого Кортэ…
– Абу, как-то ты некстати рехнулся именно сегодня, – укорил нэрриха. Не дождавшись ответа, он потеснил конем черных и благодарно кивнул багряным. – Очнись, наконец! Неужели для богохульства не нашлось менее людного места?
– Пока я просто стоял, – отозвался Абу, поднимаясь и начиная скатывать коврик, – меня сочли подозрительным: не рехнувшимся, а замышляющим заговор, что куда хуже. Стража вон – следит во все глаза. Уйти было нельзя, потому я помолился о благополучном разрешении дела. И вот ты здесь, чего я желал всей душой.
– А коня заседлать или своими ногами дотопать до «Курчавого хмеля» и там, в уединении, позаботиться о душе? – начал звереть Кортэ.
– Мне сообщили, что застать тебя будет невозможно, я попробовал изыскать годное место для ожидания. По моим оценкам, ты мог поехать от ростовщиков самое меньшее пятью дорогами в три разных места. Находясь здесь, я вернее всего заметил бы тебя, так я решил, – пояснил Абу, кланяясь черным и багряным и свершая примирительный жест, единственный общий для двух верований. Правда, Башня его именовала «кровлей намерений», а вера Абу – «светом души». – Благодарю всех за терпение, оно было воистину великодушно и крепко. Я готов возместить ущерб, невольно причиненный вере и порядку. Орден Зорких не побрезгует смиренной лептой посла Алькема, переданной через должных людей?
Черные неопределенно отмахнулись, не принимая дар прилюдно и не отрицая предложенного: знали щедрость еретика и готовность багряных положить золото в закрома своего ордена. Через силу старший служитель все же кивнул, шипя неразличимо и наверняка хулительно, сплюнул на мостовую. Торопливо свершил знак замкового камня, отвернулся и зашагал прочь, убирая оружие с лязгом, демонстративно.
– Эй, я готов перебраться к вам на покаяние, месяца на три, – крикнул вслед Кортэ, привставая на стременах. – Ибо верую всей душой и плоть умерщвлять готов и свою, и особенно чужую…
– Брат мой, а заткнись ты, ей Богу, – взорвался Иларио, из последних сил сдерживая голос. – Шутник, мать твою…
– У нэрриха нет матери, – улыбнулся Кортэ и хлопнул библиотекаря по плечу. – Но я рад, что тебе полегчало! Постность дала трещину, голос возвращается. Абу, лезь в седло, Иларио уступит. Там ты поерзаешь задом по коже, протертой нестиранной его рясой – и впитаешь нашу веру, с потом конским и человечьим.
– Единодушие у несхожих людей возникает при одном твоем появлении, – вздохнул Абу, сунув под локоть коврик и пристраиваясь шагать возле стремени вороного Сефе. – Заткнись, а?
– Готов молчать, если ты возьмёшься отбалтывать язык. Что там за история с этим вашим и кебшей королем королей и его печатями?
– Вот как развернулось дело, – Абу, заглядывая через конскую холку, привставая на мыски и делаясь окончательно серьезным, осмотрел ларец, украдкой показанный Иларио. – История тебе известна. Три печати, я именовал их «дарами». Три женщины, наследовавшие королю. Мудрая возжелала власти, она вскрыла печать, и кебши лишились родины. Послушная отнесла печать в клан отца, и вода сделалось огнем, а день – ночью. Верная исполнила последний завет покойного, с ней ушли и спаслись те, кто не обернулся, единоверцы из её родного племени… Увы, я знаю лишь сказку, Кортэ. Надежда, сокрытая в ней, как мне мнилось прежде, проста: печать не владеет душой, принадлежащей Богу. Если сказка не так стара, как хотелось бы… – Абу прижался плечом к конскому боку и совсем тихо шепнул в гриву Сефе, зная, что нэрриха разберет: – Я кое-что припас. Правда, упорно искал для иного случая, но все же смог приобрести семь лет назад. Для Оллэ… Не время входить в подробности. Отдай мне одну золотую монету в оплату, и пусть достойный Иларио по этому знаку заберет твою новую собственность. Немедленно, я прошу и настаиваю.
