– Ты и ты, проводите и разместите, – приказал Иларио, выглянув в коридор.
Кортэ тем временем обозначил тычком пальца всех в комнате, кроме кебша старой крови – и отпустил, посоветовав заняться устройством траура, а равно и вопросами наследования и похорон. Тем самым обнадежил: скоро он покинет дом, не увеличивая ущерб и не чиня препятствий в насущных делах.
Закутанное в облачный плед солнце взобралось уже довольно высоко на линялый, какой-то неопрятный ковер небосвода. Тени сделались коротки, но сохранили болезненную блеклость. Кортэ зевнул, нехотя прощупал шею и плечо, признавая неизбежность проявления синяков: ночью то, что вселилось в Виона, показало свою непостижимую силу, в единый миг скрутив самонадеянного сына тумана. Чем бы оно ни было, слова о могуществе теперь не казались пустыми: скрутить нэрриха четвертого круга сам Вион не мог. Но с помощью твари он справился, еще немного – и кости ключицы хрустнули бы вполне определенно, и обрекли на окончательное поражение…
От мыслей отвлек звук шагов. Запыхавшийся кебша старой крови поклонился от дверей и вежливо протянул два завязанных лентами договора, уложенные в узкий открытый ларец черного дерева. Кортэ снова зевнул, встряхнулся, и, ругая себя за проявление слабости, потянулся взять бумаги. Не успел: Иларио охнул, рванулся вперед и перехватил ларец! Резко захлопнул крышку, пребольно прищемив пальцы Кортэ.
– Что не так? – удивился сын тумана.
– Отступник, – с отчетливым бешенством прошипел кебша и отвернулся к стене.
– Наконец мне пригодилось и это, – с нарочитой безмятежностью, поддерживаемой всеми силами, отозвался библиотекарь. Сунул ларец под локоть. – Идем, брат Кортэ. Теперь я понял многое, если не всё, что могла бы вообще объяснить нам ночная смерть еретика. Этих, – громче добавил Иларио, не глянув на кебшей и шагая за порог, – в обитель. Нижние подвалы. Чернокнижье несомненно. Жилища и лавки обоих обыскать. Бумаги – все до последнего клока! – на наш двор. Родню под замок в верхних подвалах, дома выжечь дотла, свершив на пепелище обряд очищения. Соседям ущерба не чинить, но переписать всех, вплоть до крыс и птиц. Установить, кто бывал у чернокнижников гостем или же заказчиком, партнёром в делах. Всех выявленных под тайный надзор. Любые поездки им, даже выход за пределы квартала кебшей, запретить до разбора дела настоятелем Серафино или даже патором.
– Во как, – поразился Кортэ.
Он дернулся и перехватил кебша, доставившего ларец, когда тот метнулся было к окну: то ли прыгнуть и спастись, то ли голову расшибить о мостовую и исключить новую, куда более опасную, встречу с «отступником» в подвалах ордена… Подоспели с лестницы воины в багряных рясах, молча приняли пленника и толкнули в угол, готовя веревки и вполголоса обсуждая, вести чренокнижников пешими или не будоражить охочий до зрелищ люд и доставить в крытой повозке? Кортэ почесал зудящую стерню игл-волосков на бритом черепе. Происходящее смотрелось жутковато и вполне внезапно.
Неприязнь брата Иларио к еретикам, конечно, не новость: два года назад он, что ни день, твердил нэрриха об искоренении инородцев. Составлял послания к настоятелю и даже патору, обосновывая выгодность борьбы с ересью для Башни и короны. Рвался подкараулить самого Бертрана во время его ночных прогулок и трижды ссорился с Эспадой, не допускающим никаких случайных встреч… Все три ссоры оставили память на коже королевского пса, Иларио и Кортэ: последний разнимал и вразумлял своих новых знакомых, ещё не ставших друзьями, но уже интересных азартной и даже фанатичной тягой к ночным приключениям.
Но пытки, сожжение жилищ, притеснение родни и соседей? Кортэ еще раз потер короткую щетину, сокрушенно вздохнул, не оспаривая ни одного распоряжения библиотекаря, и пошел из комнаты прочь. Он не догнал внезапно заспешившего приятеля во дворе, принял у слуги повод коня, взметнулся в седло.
В несколько прыжков Сефе достал скакуна Иларио, и сын тумана глянул на служителя ордена багряных – в профиль, куда внимательнее прежнего, стараясь проверить догадки. Даже поддел пальцем гладко выбритый смугловатый подбородок и повернул туда-сюда, потянувшись из седла и опираясь на холку соседнего коня. Контур сухого длинноватого лица был четким и весьма специфичным. Линия перебитого носа имела горбинку, левую бровную дугу рассекал шрам, впалые скулы тоже приобрели в бою незначительную неправильность. И все же…
– Да ты ведь кебша, и наверняка этой их гнилой старой крови, – не обманываясь привнесенными чертами, Кортэ рассмотрел под ними урожденные. – Придуши меня Убальдо, ну и новость! Давай-ка спешимся и выпьем. Хочу понять, что за ветер надул эдакий узор облаков на твой лоб, брат Иларио. Не молчи, ты меня знаешь, уж если упрусь я…
– Зная твой норов, не стану отпираться и длить пытку вытягивания сведений. Но не спрашивай, как его звали, я старательно забыл то имя, – медленно выговорил Иларио. – Ему было четырнадцать, когда он ушел из дома и постучался в ворота обители. Он был старшим сыном, первенцем старой крови… Отец его был чернокнижником. Тот мальчик умер, а я обрел имя, когда дом его выгорел дотла. Высокий огонь. Красиво.
– Чёрт меня…
Иларио резко обернулся к спутнику, дернул рукой так, словно готов был влепить пощечину потрясённому нэрриха. Старательно восстановил на лице покой и выпрямился в седле.
– Молчи! Не начинай снова богохульствовать, шутки кончились. Черт тебя только что едва не «побрал».
– Во как! И дальше?
– Не на улице.
Кортэ завладел поводьями обоих коней и остановил движение. Изловил за ворот случайного прохожего, успешно заменившего собою и конюха, и коновязь, стоило нэрриха кинуть песету, зверски зыркнуть и нанизать оба повода на шею горожанина, как на столб. Следующим движением сын тумана стащил библиотекаря из седла и спрыгнул сам, поволок брата Иларио к ближней гостерии, закрытой то ли по случаю раннего времени, то ли по причине затопивших столицу смутных слухов. Кортэ не занимали рассуждения: он вломился в заведение через ближайшее окно, с треском разрушив ставни. Подвинул к понравившемуся столу стул, усадил Иларио, заботливо облокотив его плечом на стенку, как пьяного или раненого.
Щурясь в полумраке, Кортэ прошел по залу, принюхался, с сомнением провел пальцем по рядам кувшинов и выбрал небольшой, из числа дальних и пыльных. Бросил золотой хозяину заведения, опасливо мнущемуся за узкой щелью приоткрытой внутренней двери.
– Сюда никого не впускать, ставни закрыть, свечу на стол и самому – вон, покуда не окликну. Как понял?
Хозяин поймал золотой, часто закивал и опрометью пронесся через зал, юркнул в пролом окна, торопливо и бестолково принялся прилаживать на место попорченную доску. Охнул, схватился за голову, кликнул людей и занялся поиском свечи. Добыл заодно и кружки, выставил второй кувшин вина и задом попятился к окну, кланяясь и кивая.
– Любишь ты чудить, – без радости, но и без осуждения, отметил Иларио, слушая стук забиваемых наглухо ставен. Безмятежность, все утро судорогой сводившая лицо библиотекаря, наконец-то сползла, сморщилась до смертной усталости. Иларио попробовал улыбнуться, безнадежно махнул рукой и снова приткнулся к стене. – Я всегда знал их лучше, чем любой иной багряный. Я желал вытравить их отсюда, выжечь каленым железом. Они – язва… Пока ты не явился к воротам обители с неподъемным мешком золота и еще более весомой наглостью толстолобого барана, я был иным. Золото полагал первейшим демоном, а им не мог простить того, что для них эта дрянь – едва ли не бог. Золото им бог, а люди – пыль.
