– Лало, уймись, и так хорошо, – похвалила цыганка, с удовольствием изучая пухлую, чистенькую, без единого сорняка, землю. – Молока хочешь? Вот не думала, что к нам на остров явится толковый святой.
– Я? Святой? – поразился рослый сэрвэд, выпрямляясь и глядя против низкого света с прищуром, веселым и простоватым.
– Ну не лодыри ж вон те, – громко ответила хозяйка, кивнув на спящих. Рассмеялась, убежала и скоро вернулась с кувшином. – Пей и буди грешников, сейчас подам на стол.
– Так это… надобно сбегать за нашим грандом, – подхватился усердный сэрвэд.
– Сам явится, у голодных нюх на пищу, – предсказала Лупе. – Иди скамейку подправь пока что. Мой-то хранитель, он бесполезнее трутня! Камни таскает, молитвы твердит, а до простых дел не снисходит. Лупе накорми, Лупе нос вытри, Лупе рясу зашей. Лупе то, Лупе се…
– Так он же, ну, как лучше вроде… и даже, вроде… – неловко забормотал сэрвэд, не зная, как отстоять хозяина дома.
– Молчи, – отмахнулась Лупе. – Не сильно я уважаю Башню, чего тут скрывать. Огорчился? Зря. Велика ли беда для бога, что я редко думаю о нем? Зато не притворяюсь вовсе никогда, а это похуже грех – лгать в душе… Знаешь, почему не по сердцу мне кое-что в этих святых камнях? Ступени деяний растут вверх да вверх, все вы норовите в небо тропу наладить, а люди – они земные, тут им следует жить. Храмы все до единого опираются на землю. Подумаешь – грязь или там трещина. Тьфу, мелочь. А вам лишь бы приметить да носом ткнуть, ересью укорить. В грязи зреет виноград, в трещинах ласточки вьют гнезда… Нет, я принадлежу земле.
Сэрвэд засопел, потоптался и вздохнул, не смея возражать. Он и сам едва ли полагал землю – грязью… жалобно поморгал, не улавливая смысла спора и не желая невольно впадать в ересь. Энрике убрал обе мотыги и принес топорик – налаживать скамью.
Закат тонул в озере, солнце быстро, одним движением и без всплеска сияния нырнуло за край западных гор. Молочный туман копился на воде, вспухал и подступал к берегу, стирая из виду дальние скалы. Ветры молчали, не желая нарушать покой вечера, полного честной усталостью исполненного труда. Небо, отодвинутое прочь из долины ладонями гор, казалось далеким. А грешная земля липла к рукам и пахла так пряно… Сэрвэд улыбнулся, повел широкими плечами – и не стал отягощать себя сомнениями. Место святое, ересь тут не живет, иначе и быть не может.
На тропке вдали наметились темные силуэты, а скоро стали слышны и негромкие голоса. Гранд и его спутник всё обсуждали и обсуждали важное, перебирали имена и названия. Туман коварно колыхнулся, подсунул под нос каждому выгодно оттененный цветами и влагой запах тушеных овощей и парного молока – и голоса стихли. Зато шаги стали торопливы. Предсказание Лупе ничуть не нарушилось: голодные наделены чутьем, а мысли их устремлены не к небу, но к столу и сытости. Энрике прочел молитву, благословляя трапезу. Гости горячо присоединились – и опустошили стол в считанные мгновения. Затем охрана суетливо проводила гранда и его спутника под навес, на лучшие места, огороженные тряпичными стенами фальшивого, домотканого уединения.
Ночь вылила в озеро пряное вино сумерек, загустила сонную тишину. Лупе ушла в дом, Энрике остался с прибывшими, несколько раз виновато уточнил – жилье мало, не разместить в двух комнатках гостей, зато ночь теплая и дождя ждать не следует. Гранд благосклонно кивнул, принимая пояснения – и опустил полог, завершая разговор.
Энрике лег в траву, как всегда любил, без одеяла и подстилки. Закинул руки за голову, глянул ввысь – и погрузился в небо. Оно колыхалось, покрытое туманом звездной росы, совсем как ночная вода озера. Энрике так и забылся, продолжая плыть в вышине – уже не наяву, а в глубоком сне.
Там сперва было ясно, но затем у горизонта заворочались тучи. Голодной саранчой поползли, пожрали бархат небесного луга, иссушили росу звезд. Тьма густела, делалась дегтем, лилась и облепляла, в ней последние звезды казались не росой – искрами, готовыми воспламенить пожар. Кожа покрылась плотной чернотой, жгучей и мучительной, и вот уже океан неба запылал, укутанный душным пологом дыма. И не оставалось самой малой надежды на спасение.
Там, во сне, Энрике не лежал – он висел жалкой куклой, привязанной на нитку. Из-под ног пропали ступени Башни, а ведь должны они быть, они – опора, смысл и даже больше, путь исповедимый… Без опоры не понять, где земля, а где задавленное гарью небо. Дым першит в горле, щупальцами трогает шею, оплетает грудь, ползет по плечам и спине, сдавливает сердце…
– Пошел вон, – с нажимом выговорил звонкий голос. – Я согласна делить его с этим, в Башне. С ним и более ни с кем. Не донимай, я не святая и не исчадье. Проклятий не дождешься.
Дым отшатнулся, его щупальца ослабили хватку. Небо сна – или яви? – сделалось неподвижным, тяжелое и напоенное холодом. Чернота сковала тело и разум сплошным льдом, не допуская ни мыслей, ни движений, ни даже страхов… Энрике желал очнуться, обрести себя, хотя бы помолиться – но и этого не мог… Слова мышиной стайкой рассыпались по норкам, затаились – они чуяли угрозу в черной тесноте, они не сцеплялись друг с дружкой, не создавали нить смысла.
– Пошел вон, – тем же тоном приказал голос, способный взламывать лед и соединять слова. – Тебя нет, ты утратил право быть, ты иссяк. Я не дам тебе ни имени, ни ненависти, ни страха, ни даже презрения. Ты пуст, скоро последняя связь с землей лопнет, тогда и узнаешь, что такое это их – небо… Их, не твое. Души нет, так и иного ничего тебе не будет. Слово мое крепкое.
Стало тепло и легко от знакомого цыганского присловья, любимого Лупе и порицаемого самим Энрике за вопиющую его самонадеянность, за гордыню, граничащую с ересью. Непослушные губы попробовали улыбнуться – и первая игла боли оживила тело в его ощущениях, мучительных, но желанных своей причастностью к пробуждению.
Тишина висела липко и глухо, и Энрике почти верил: это явь, а не сон. Хотя глаза едва ворочаются каменными шарами в шершавых и тесных глазницах. Зато Лупе дышит рядом, у самого уха! Вот глаза различили в мутной, волокнистой дурноте ночи блеск стали – близко, перед лицом. Энрике кое-как опознал фамильную рапиру, уже два года припрятанную в подполе, как он сам полагал – тайно от жены, патора и даже Мастера… Сейчас рапира чуть изгибалась, средней частью лезвия подпирала чей-то подбородок, не допуская его клониться ниже к лицу самого Энрике, мешая выдохнуть нечто беззвучное – и все же рычащее…
– Уходи, – строго велела Лупе, и теперь стало слышно, как ей дорого дается разговор, вот-вот голос сорвется… – Он мой! Мне всё равно, к какому миру ты принадлежишь и какой силой владеешь. Он – мой! Я ругаю его, я и прибить могу, но только я. Мама бы тоже сказала так. А моя мама…
– Убей, – дрогнул воздух у самого лица служителя.
Энрике с ужасом ощутил, как низкий, неслышный уху рокот катится по телу, и, если верить ощущениям, дробит кости, тянет жилы. По щеке заскользило теплое, липкое. Пот? Кровь?
– Не слушай его, не спорь с ним, – резко и быстро велел голос Лупе. – Мама говорила: есть тени и тьма, но за ними – свет. Тьма только кажется стеной, а на деле вроде двери, не для всякого открытой. Ты пройдешь, ты не сомневайся, просто иди напролом. Сейчас так – правильно. Умоляю, не стой и не сомневайся.
