— Угу!
— Ай-ай-ай! Страх. Это дело надо немедля пресечь!
— Да уж Мещеряк камчами всех разогнал. Казаков на струги, а которые на берегу, всех в дома увел. У амбаров караулы поставил.
— Вот и ладно! — сказал Ермак. — А кто драку учинил?
— Да Кольцо! Вишь ты, приказчики перестали припас отпускать, а он говорит — мало, и за саблю.
— Ай, Кольцо, Кольцо! Истинно прозванием «Гроза».
— Гроза и есть! Не ведает, что творит! — поддакнул Брязга. — Собрал всю голутву да бросился к хоромам купеческим. Оружно! Хорошо успела стража терема затворить.
— Неуж стрелять почали? — ахнул Ермак.
— Палить-то не стали! Но ругались всяко! А сам-то Кольцо наш принялся саблюкой дверь рубить да кричит: «Ну-ко подавай сюды купца этого, не то мы его из терема огнем выковырим. Мы-де его из пищалей и в дому расстреляем! Не спрячешься! За кровь, — кричит, — не платят!» Да грозной такой стал — никакого с ним сладу нет!
— Ай, грех, ай, грех... — сокрушался Ермак, не двигаясь с места. - Ну, и уняли его?
— Да еле уняли! — сказал Брязга. — Я, вишь ты, его и так и сяк уговаривать, а подскакал Мещеряк на коне и говорит, будто никакой драки нет: «Иван, а у меня для тебя новость!» — «Кака така новость?! Я счас купца на распыл пущать стану...» А Мещеряк быдто и не слышит. «Ты, — говорит, — Кольцо, сам давеча гутарил, что о прошлом лете на самарской переправе ногайский караван побил! Что, мол, через то все твои беды...»
— Ну-ну... — заинтересовался, совсем по-стариковски, Ермак, ерзая на лавочке. — Это когда Кольцо да Барбоша посольство московское пограбили?
— Так вот оно и есть! — подтвердил Брязга. — Опосля еще ногаев побили. Да, дураки, сеунч о победе в Москву наладили.
— Через чего ж дураки? По московскому ведь приказу побили?!
— Так вот сеунщика-то в виду ногаев и казнили! А на Кольца сыск пошел.
— Да это-то я помню... — вздохнул Ермак. — К чему это Мещеряк помянул?
— А Мещеряк-то и говорит: «Ты, Кольцо, сказывают, тама чуть посла царского не убил! Еле он ушел от тебя». Кольцо: «Ну и что?» А сам уже потише стал... «А ведомо ли тебе, что посла звали Василий Пелепелицин?» — говорит Мещеряк. «Ну?» — отвечает Кольцо. «А вот тебе и ну! Он ноне в Чердыни воеводою!» Тут Кольцо чуть саблю не уронил и рот открыл.
— А-ха-ха-ха... — заржал Ермак. — Эх, Ваня-простота...
— Кольцо кричит: «Чей голос?» — продолжал Брязга. — А Мещеряк — мол, Тимофеич говорил!
— Я? — удивился Ермак. — Ну, может, и говорил. Да ведь этого голоса только Кольцо не знает. Про Пелепелицина всем ведомо. Ах заполошный. Какое буйство учинил! Ужо я ему скажу! Нехорошо. Грех. — И, не спеша прощаясь с именитыми, как бы извиняясь, пояснил: — Застоялись казаки! Пора Кучумку гонять! А то дружка дружке горлы рвать почнут.
— Пора! Истинно пора! — поддакнул Брязга.
— А вы, господа степенные, не беспокойтесь. Мы любой горластой голутве быстро укорот сыщем. У нас с казаков спрос строгий: чуть что — в куль да в воду.
И, оставив ошалевших от страха лучших мастеров сидеть на бережку, неторопливо последовал к амбарам и стругам.
— Ах Кольцо, Кольцо... Какой гыз учинил, — сказал он.
— Гроза! — вторил Брязга. — Истинно, Гроза. Такой грозной, не унять!
Неторопливо, нехотя пошел Ермак в свою избу. Достал самолучший кафтан, шапку с атласным тумаком. Не торопясь, переоделся, причесался. Кликнул двух есаулов — Брязгу, Окула. Казаки поседлали им коней, и вся троица шажком отправилась в городок, в строгановские хоромы.
Там царил переполох, пушкари и пищальники раздували на стенах фитили, а городовые казаки и воинские люди поспешно натягивали тегиляи, кольчуги и прочую амуницию, готовясь отбиваться от взбунтовавшихся казаков.
В посаде бабы загоняли в хлевы мычащих коров, орали напуганные ребятишки. Мужики бросали работу и бежали домой. А бессемейные бобыли чесали заросшие затылки:
— Неуж казаки забунтовали? Неуж Строгановых побивать и грабить пойдут? — И размышляли, к кому, в случае чего, примкнуть. Конечно, хотелось к казакам, чтобы погулять и пограбить вволю. Но если Строгановы побьют казаков многолюдством своей челяди и силой огненного боя, тогда со всеми, кто с казаками был, пойдет расправа немилостивая... Тут и кнут погуляет, и дыба поскрипит.
Так что мужики бессемейные из солеварен бежать не торопились, ожидая известия, как оно все повернется.
Приказчики волокли жен и домочадцев под защиту строгановских стен. Под охрану пушек.
Максим Яковлевич, опасения ради надев под кафтан кольчугу, ждал новых известий. И когда ему сказали, что к нему атаман Ермак и два есаула, велел немедля отворить ворота и казаков пропустить.
Ермак шажком въехал на мощеный гулкий двор. По-стариковски тяжело сполз с седла. И так же тяжело, будто на сто годов состарился, поднялся в покои Максима Яковлевича.
Долго крестился на иконы, выматывая душу из купца своим молчанием. Долго и витиевато желал здоровья всем домочадцам и сродникам. И только потом, с тяжелым вздохом глядя в пол, произнес:
— Прости, Христа ради, Максим Яковлевич... Казаки забаловали маленько.
Купец облегченно вздохнул. Но чтобы не подать виду, начал пенять и высказывать свои обиды.
Ермак только тяжко вздыхал. Тряс кудрями и сокрушенно гудел:
— Прости, Максим Яковлевич! Прости, надежа! Наш грех. Винюсь! Виновных сыщем непременно!
Но в ноги, как это было положено, не падал, а только водил по потолку своими черными глазами и сокрушенно вздыхал.
Накричавшись и даже притопнув каблуками, Максим Яковлевич опустился на лавку и начал крутить перстни на руках.
— Ну и что мне с вами делать? — спросил он. — Когда Сибирь-город брать пойдете?
— А вскорости! — с готовностью переходя на другую тему, сказал Ермак. — Вскорости. Вот как людей наберем в достаточности, так и пойдем! А убытки все возвернем! Все. Опосля похода! Опосля!
— Где ж я вам людей возьму! — опять рассердился Строганов. — У меня каждая пара рук на счету, у нас тут дармоедов нет!
— Обижаешь, Максим Яковлевич! — гудел атаман. — Мы свой харч отработаем, отслужим. А людей, знаешь что... Давай возьмем к тем казакам, что у тебя до нас служили, — литовцев всех. Их ведь с восемьдесят человек будет.
— Казаков не дам! — закричал Максим Яковлевич.
— Ну хошь бы полусотню!
— Ни единого не дам!
Ермак пустился в разговоры и просьбы, втолковывая купцу, что без казаков, которые здесь давно, ему замысла не выполнить.
Наконец сговорились на двух десятках. И уж в дверях, нахлобучивая шапку, Ермак сказал как о само собой разумеющемся:
— Ну дак, а литвин и поляков, что к тебе весной приехали, — людей воинских, — всех беру!
