А вот где застрял атаман надолго, так это на литейном дворе. И зачастил туда каждый день. Здесь колдовали мастера, чей труд был сходен с ворожбой, а тяжестью и напряжением — с лютым боем.
Свел Ермак знакомство и дружбу с рыжим немецким мастером, что был привезен зимою из Москвы, и с другими литейщиками и подмастерьями. Часто сиживали они на ветерке около кузницы и литейки, отдыхая после плавильного жара. Вышло так, что и возрастом были они близки, и по характерам схожи. Ермак немца ни о чем не расспрашивал, но тот как-то сам, без расспросов неожиданно сказал, убедившись, что вокруг никого нет:
— Атаман, тебе, как самому старшему казаку, скажу... Не все люди гожие из Москвы приехали. Есть кто в спину норовит ударить.
— Через чего ты такое заметил? — поинтересовался Ермак.
— Поначалу поставили литовцев почти всех мне на литейном дворе помогать. Купцы Строгановы задали урок много стволов для пищалей выковать и пушек налить. А по работе-то сразу видно, кто как работает. Кто дела не любит, но урок исполняет, а кто и зло творит.
Немец посасывал крошечную фарфоровую трубочку — новейшую диковину европейскую. Видать, заботился о здоровье, боялся грудную простуду схватить или от мокротного кашля в чужих краях помереть.
— И стал я примечать: что-то слишком много раковин в литье получается. Слишком. Ты ведаешь ли, что такое раковина в пушке?
— Я сызмала в боях — видал, как стволы рвутся! — сказал Ермак. — Такая пушка урону своим больше приносит, чем врагу.
— Так вот, у меня в литейке пошли раковины да трещины! А я мастер старый! У меня этого быть не может.
— А есть способы эти шкоды нарочно чинить? — спросил атаман.
— Есть, и очень возможно. И даже большого умения не нужно...
— Ну, и на кого грешишь?
— Да есть тут несколько.
— Имена?
— Первейший — Жигмонт. И хитер, ох как хитер... Как почуял, что я его соследил, — сразу к тиунам подладился. Нонеча в амбаре счет припасам ведет. Так мне его поймать и не удалось.
— А еще кто?
Рыжий литейщик назвал несколько имен. Пять совпали с теми, которые называл Урусов.
— Спасибо тебе! — от души поблагодарил атаман.
— За что спасибо? — вздохнул немец. — Сие есть донос! Грех.
— Сие есть война и оборона! — ответил атаман. — Войну зажмуркой не ведут.
— Надо все стволы и все пушки испытать! — сказал немец. — Без испытания не брать — подведут.
Ермак собрал атаманов и уговорил их учинить смотр всем казакам. А после смотра устраивать ежедневные стрельбы из всех стволов — и старых, с Дону, с Яика несенных, и новых. Особливо тех, что Строгановы для службы в своих литейках лили. Порох у купцов был свой, дешевый, и Ермак выпросил его много.
Загрохотали, окутались дымом широкие луговины около городской острожной стены.
Теперь с утра до ночи слышалось:
— Сыпь порох! Фитиль раздуй, прикладывайся, целься, пали!
Пушки ядрами каменными и литыми калеными разносили в щепки специально поставленные и набитые землей срубы.
Строганов Максим Яковлевич любовался из высокого терема своего на казачье учение. На клубы дыма, на огонь, из стволов изрыгаемый.
— Сила! Важно палят.
Дивился скорости, с какой казаки пищали да пушки заряжают, как, стоя в три ряда, палят залпами.
Смотрел и учение на стругах, где казаки палили с борта. То с одного, то с другого, не останавливаясь для стрельбы, но проплывая мимо мишеней. Как норовят попасть в цель, специально раскачивая струги.
— Резвецы! — похваливал людей воинских. И улыбался своим замыслам. Везде, в любом учении видел он кряжистую фигуру Ермака. И понимал, что хоть и кричат атаманы, хоть и командуют умело к конном, пешем строю, а главный здесь — Ермак. Который и не кричит, и не бегает, и саблей не машет.
А раз схватился с широкоплечим заполошным атаманом Кольцом бороться, так мигом его через себя наземь кинул.
Стал с двумя бороться — и тоже на лопатки швырнул. И с тремя... Вот тебе и старый!
Заметил Максим Яковлевич, что казаки, которые с ним пришли, особняком держатся. Не бражничают.
А ежели борются, то как-то особенно, вроде бы не по-русски...
Заметил он, что немногословный кряжистый Ермак приветлив со всеми, а есть садится только со своими, коих всего человек десять, — теми, что зовут его на татарский манер: «Ата».
Дивился Максим Яковлевич и примечал, что все атаманы к нему уже приходили: то одно попросят, то другое... И только Ермак словно про Строгановых позабыл. А уж как хотелось Максиму Яковлевичу с ним о Сибири-городе потолковать. О вотчинах, что за Камнем были Строгановым отписаны. Но ждал, когда атаман сам придет. Не хотел, хоть и был чуть не вдвое Ермака моложе, перед ним себя в положение просителя ставить. Кто он такой? Атаман этот? Не то татарин крещеный, не то вовсе разбойник!
Не хотел Строганов Ермаку кланяться, а пришлось!
.
Орел-городок
Напоровшись на казаков, Алей разобрал, что перед ним не стрельцы и не строгановская челядь и, правильно оценив то, что он конно идет, а казаки — на стругах, даже убитых подбирать не стал, а прямо от Чусовой повернул на Север. След его был потерян мгновенно. Пешие казаки не только не могли его преследовать, но даже не могли узнать, куда он делся, пока не прискакал из Соли Камской окровавленный человек, не повалился с седла, прохрипев:
— Алей Соль Камскую разорил!
— Омойте его! — спокойно сказал Ермак. — Отдышится, пущай сказывает, как дело было.
Алей взял Соль Камскую изгоном, внезапно ворвавшись в посад. С визгом пролетая на злых, как собаки, конях, которые зубами рвали бегущих, татары рубили всех, кто попадался на их пути, не разбирая, старик это, женщина или ребенок...
Острог затворить не успели и не смогли... Теперь уже было не догадаться, поскольку не стало ни посада, ни острога — все погибло в огне.
Атаманы молча выслушали едва живого вестника.
— Дознаться можно! — сказал Кольцо. — Тутошние инородцы татарам ворота открывали. Алей ведь не один идет, а с князем Пелымским.
— Откуда знаешь? — спросил Мещеряк.
— Казачки к поганым за мясом ходили, с тамошними женками гулеванили — потому ни одного мужика у них в деревнях нет — все с Алеем грабить убежали.
— Во как! — Мещеряк даже присвистнул. — Ну так по шкоде и мука! Сейчас все деревни их пожечь!
— И что будет? — усмехнулся Ермак. — Так и будете дружка за дружкой летать да курени жечь? Быстро же у вас все в скудность придет. Глядишь, скоро и жечь нечего станет.
— Куды ж он дале пойдет? — вслух подумал Пан. — Где его перенять?
