Фотографии
Мы жили далеко от дома, я и моя сестренка, которой было шесть лет. Чтобы она не забывала родных, раз в месяц я приводил сестренку в нашу холодную спальню, сажал на кровать и доставал конвертик с фотографиями.
– Смотри, Люда, вот наша мама. Она дома, она сильно болеет.
– Болеет… – повторяла девочка.
– А это папа наш. Он на фронте, фашистов бьет.
– Бьет…
– Вот это тетя. У нас неплохая тетя.
– А здесь?
– Здесь мы с тобой. Вот это Людочка, а это я.
И сестренка хлопала в крошечные синеватые ладошки и повторяла: «Людочка и я. Людочка и я…»
Из дому пришло письмо. Чужой рукой было написано о нашей маме. И мне захотелось бежать из детдома куда-нибудь. Но рядом была моя сестренка. И следующий вечер мы сидели, прижавшись друг к другу, и смотрели фотографии.
– Вот папа наш, он на фронте, и тетя, и маленькая Людочка…
– А мама?
– Мама? Где же мама? Наверное, затерялась… Но я потом найду. Зато смотри, какая у нас тетя. У нас очень хорошая тетя.
Шли дни, месяцы. В морозный день, когда подушки, которыми затыкали окна, покрывались пышным инеем, почтальонша принесла маленький листок. Я держал его в руках, и у меня мерзли кончики пальцев. И что-то коченело в животе. Два дня я не приходил к сестренке. А потом мы сидели рядом, смотрели на фотографии.
– Вот наша тетя. Посмотри, какая у нас удивительная тетя! Просто замечательная тетя. А здесь Людочка и я…
– А где же папа?
– Папа? Сейчас посмотрим.
– Затерялся, да?
– Ага. Затерялся.
И сестренка переспросила, подымая чистые испуганные глаза:
– Насовсем затерялся?
Шли месяцы, годы. И вдруг нам сказали, что детей возвращают в Москву, к родителям. Нас обошли с тетрадкой и спросили, к кому мы собираемся ехать, кто у нас есть из родственников. А потом меня вызвала завуч и сказала, глядя в бумаги:
– Мальчик, здесь на некоторое время остается часть наших воспитанников. Мы оставляем и тебя с сестренкой. Мы написали вашей тете, спрашивали, может ли она вас принять. Она, к сожалению…
Мне зачитали ответ.
В детдоме хлопали двери, сдвигались в кучу топчаны, скручивались матрацы. Ребята готовились в Москву. Мы сидели с сестренкой и никуда не собирались. Мы разглядывали фотографии.
– Вот Людочка. А вот я.
– А еще?
– Еще? Смотри, и здесь Людочка. И здесь. И меня много. Ведь нас очень много, правда?
Осколок
Осколок был тяжелый, железный, с острыми краями. Нет, он совсем не был тем осколком, от которого погиб отец Вовки. Да и мать у Вовки умерла просто от болезни. Хотя все говорили, что ее подкосила война.
Этот осколок оказался почти безопасный, безымянный, неизвестно чей. Он прилетел неведомо откуда в тревожную московскую ночь, пробив крышу дома. Тогда еще были у Вовки и мать и отец. А потом Вовка остался один, безымянный, как тот осколок, что он таскал в кармане. И так же, как тот осколок, занесла Вовку война под чужую крышу, в детдом. Та к они и жили – Вовка и его осколок. И все было не плохо и не хорошо, а вполне нормально. Только вдруг осколок пропал. Может, выронил его по нечаянности Вовка. А может, кто-нибудь стащил. Как узнаешь?..
И затосковал Вовка. Вспомнил осколок, вспомнил начало войны, вспомнил крышу и свой дом, вспомнил отца с матерью. И показалось ему, что один-одинешенек он на всем белом свете.
Узнала о Вовкиной пропаже строгая воспитательница. Собрала на линейку всю ребячью спальню и попросила выложить из карманов на стол все железки. И тогда на столике, вместе с другими вещами, оказалась целая кучка тяжелых железных осколков.
Яблоко
В стылую, леденящую зиму сорок третьего года мы не знали ни яблок, ни груш. Мы ели мороженую сладковато-вязкую картошку. На уезженных дорогах с крапинками семечек, вдавленных в гладкий лед, мы подбирали эту картошку после колхозников, проезжающих утром на базар. Черные, мерзлые кругляши гремели, как деревяшки, и припекали пальцы холодом. В печке они долго не хотели оттаивать, только капельки воды на них пузырились и кипели.
Однажды я смотрел кино. Это была армянская сказка о героях и о любви. В конце ее рассказчик вынимал из кармана большое красивое-красивое яблоко и протягивал его зрителям прямо с экрана:
– А это вам за то, что слушали!
У меня даже дух захватило от такой щедрости. Второй и третий раз я только и ждал этих слов. В четвертый – я уже стоял у экрана и весь дрожал, ожидая, когда мне протянут яблоко. В пятый раз меня не пустили.
– Нельзя, нельзя, мальчик, – сказала билетерша. – Лучше завтра приходи, будет интересный фильм про волшебников.
Но зачем мне нужен был фильм, хотя бы и про волшебников? По белой дорожке поселка я шел домой. Большая картофелина валялась в колее, я положил ее в карман, но не обрадовался. Солнце прокатилось и упало за трубы домов, как уроненное кем-то яблоко. На блестящие следы от полозьев, в придорожный чистый снег сыпались розовые пятна заката. И они тоже были похожи на яблоки.
Обманутые письма
В детдоме было три воспитательницы. И все они, хотя и не были молодые, оставались не замужем. Наверное, потому что три года шла война. Правда, воспитательница Ольга Петровна переписывалась с отцом Бориса. Об этом знал весь детдом. Ребята немного завидовали Борису и говорили:
– Твой отец приедет с фронта и женится. Вот посмотришь! Сколько он ей писем написал, небось побольше, чем тебе!
– Ну и пусть, а мне что… – говорил Борис, а про себя думал, что, может, это не так уж плохо, что Ольга Петровна добрая и красивая…
Когда в детдом приходила почта, Борис сразу различал письма отца. Конверты были красивые, заграничные, а высокие буквы напоминали восклицательные знаки. Только чаще эти красивые письма были не ему.
Ольга Петровна смотрела на него ласково и понимающе говорила:
– Приходи ко мне в гости, Боря. Чай будем пить. Не с сахарином, а с настоящим сахаром. Я тебе письма от папы прочитаю.
– А мне неинтересно, что он пишет… – говорил Борис, но в гости приходил.
К директору детдома приехал сын. И на третий день кто-то из ребят сообщил достоверно:
– А Ольга Петровна гуляла с директорским сыном!
– Врешь… – бледнея, сказал Борис.
– Вот и не вру. Он ее утром до детдома провожает. Целых два дня. Я вчера сзади шел, он ее обхватил вот так, а она смеялась…
Утром Борис сидел у входа и ждал. Вокруг стояли ребята. Самые нетерпеливые приносили новости:
