Один из гостей по фамилии Старосельский садился к роялю, играл Шопена. Играл довольно хорошо и сам себе подвывал.
Ариадна слушала и задумывалась невольно: «Что еще желать? А ничего…»
Леон хотел общего ребенка, но Ада боялась. Новый ребенок перетянет на себя всю отцовскую любовь, и Марику ничего не останется. Леон влюбится в нового ребенка и будет любить только своего.
Ариадна не хотела рисковать. Уклонялась от беременности.
Старосельский вернулся к столу и стал есть. Потом отвлекся от тарелки и объявил:
– Я решил написать пьесу «Прерванный полет».
– Про любовь? – спросила Ариадна.
– Про корейский самолет.
В стране недавно произошло событие, которое оглушило весь мир. Наши сбили корейский гражданский самолет, набитый пассажирами. Самолет нарушил границу.
– И про что вы напишете? – не поняла Ада.
– Как про что? Самолет-шпион. Летел, подглядывал.
– Предположим, подглядывал. И что он мог увидеть? – не выдержала Мирка.
– Наши ракеты.
– Ну, увидел. И что?
– Как что? Государственная тайна. Местонахождение.
– И из-за этого надо двести шестьдесят человек в море? С неба? Женщины и дети. Куклы на поверхности плавали.
– Я же не говорю, что это хорошо, – защитился Старосельский.
– А что вы говорите? – спросила Мирка.
Леон наклонился к Ариадне и тихо сказал на ухо:
– Давай ребеночка заведем. Сегодня же.
– Давай, – согласилась Ада, хотя знала, что никакого ребеночка не будет.
К вечеру все разъехались. Ариадна чувствовала себя усталой: то ли было накурено, то ли смешала вино с водкой…
Она развернула кресло к окну. Хотелось видеть только природу: деревья, небо.
Прошел соседский бульдог с человеческим лицом. Он был похож на соседа-юриста: та же выдвинутая нижняя челюсть, зализанный лоб, разумный взгляд.
Ариадне приснился сон, будто у нее выпали зубы.
Она позвонила Мирке и спросила: что это значит?
– С болью? – уточнила Мирка.
– Нет. Без боли. Выпали, и все.
– Это к смерти. Кто-то умрет, – пообещала Мирка.
И как в воду смотрела. Умерла мама Лиза. Прямо на сцене. Сердце.
Хорошая смерть, если разобраться. Только рано. Пятьдесят лет.
Фима плакал на похоронах. На него было невозможно смотреть. Видимо, он действительно любил Лизу. И свою семью тоже любил. Заботливый неверный муж – обычный еврейский вариант.
Ариадна благодарила Бога, что мама умерла позже бабушки и дедушки. Они не узнали о ее смерти.
Ариадна не могла поверить в то, что мамы больше нет. Ее как будто ударили дверью по лицу. Передвигалась как сомнамбула.
Потребовалось время, чтобы она все поняла и осознала.
Ариадна осталась сиротой. Только сын и Леон.
Это обстоятельство сплотило их еще сильнее, хотя сильнее невозможно. Леон понимал: он – единственная зашита. Он – ее ВСЁ.
По дому плавала любовь и обожание. Они называли друг друга не по имени, а давали смешные прозвища: масик, пусик, кукуся.
Любовью дышали. За любовь держались как за спасение.
К Мирке время от времени заходила Зоя. На правах соседки. Звонила в дверь.
Мирка открывала. Зоя стояла в старом халате, без лица. Лицо смыто слезами.
– Я решила покончить с собой, – сообщала Зоя, не входя в дом.
– Как? – спокойно интересовалась Мирка.
– Что за вопрос? – обижалась Зоя.
Она ждала испуга или хотя бы сочувствия. А вместо этого хамское «как?».
– Нормальный вопрос. Ты говоришь, что хочешь умереть, я спрашиваю: как?
Зоя молчала. Лицо было разнесчастное. Глаза как у покинутой козы.
– Только не вздумай вешаться, – предупредила Мирка.
– Почему?
– Описаешься и обкакаешься. Будешь висеть в очень неприглядном виде. Стыдно перед людьми.
– Почему?
– Потому что сфинктер расслабляется, все вываливается наружу.
– Да? – удивилась Зоя. – Первый раз слышу.
– И в окно не вздумай кидаться. Всю морду разобьешь. Как будешь в гробу выглядеть?
Зоя задумалась.
– А что остается? Стреляться?
– Это, конечно, лучше всего. Но где ты пистолет достанешь? И уборки много.
– Какой уборки?
– Это только в кино – маленькая дырочка в черепушке. А в жизни – знаешь? Полголовы снесет, и мозги по стенам. Мозгов много – ведро.
– Ужас, – содрогнулась Зоя.
– Я про это и говорю. Заходи, чаю попьем.
Зоя заходила. Пили чай.
Зоя оглядывала аскетическое жилище Мирки: убогая мебель, тусклый свет.
– Как в пещере, – заключала она. – Живешь как отшельник.
– А мне больше ничего не надо, – сознавалась Мирка. – Я домой только ночевать прихожу. Стол есть, кровать есть, а остальное лишнее.
– Мужчины нет. Счастье – не лишнее.
– Не положили, – вздыхала Мирка.
– Кто не положил? Куда?
– Бог. В мою корзину.
– Значит, и мне не положил?
– Положил, потом вынул.
– Может, он передумает? Положит обратно?
– Попроси.
– Как?
– Ты что, не знаешь? Никогда не молилась?
– Никогда.
– Запоминай: «Отче наш, да святится имя твое, да будет царствие твое, яко на земле, так и на небе…»
– Прямо культ личности. Сплошное восхваление, – заметила Зоя.
– Естественно. Он – кто? Бог. А мы кто? Рабы Божьи.
– И помогает? – спросила Зоя.
– Что? – не поняла Мирка.
– Ну, молитва…
– Мне помогает. Правда. Легче становится. Причем сразу. Помолилась – и облегчение. Вот попробуй.
Зоя прикрыла глаза и проговорила, вникая в каждое слово:
– Отче наш… Помоги, пожалуйста. Да святится имя твое. Обрати на меня свое внимание. Посмотри, я еще не старая. Мне еще долго жить, лет сорок. Ты же не позволишь, чтобы я всегда была одна, жила без ласки и ложилась в холодную кровать. Господи…
Леон и Ариадна время от времени жили за границей. Подолгу. Ада радовалась два раза: когда уезжала из Москвы и когда возвращалась обратно.
Вначале ей хотелось сменить обстановку, получить новые впечатления. Впечатления – это тоже витамины для души. Но через какое-то время ее начинало тянуть обратно в Москву. Хотелось быть дома, в своих стенах, в русском языке, в русском характере. Все-таки иностранцы другие, в них нет русского шарма, русской широты во все стороны – и в сторону высоты, и в сторону безобразия. Скучно. Чужое.
