— Мама знает? — спросил меня Тарик.
— Нет еще. Думаю, ей надо сказать. А вот что доктор не оставил надежды, говорить не будем. Побережем ее. И папу тоже. Мама для него как зеркало. Он все по ней прочитает.
— А Джамиля?
— Ей надо сказать все.
Вот какими были эти последние месяцы папиной жизни.
Мама ухаживала за отцом с таким рвением, что я боялся: она не выдержит и заболеет сама. Ни на секунду она не теряла надежды, ловя малейшие признаки улучшения и ободряя папу. Искренне она в них верила? Притворялась? Кто знает? Может быть, она была лучшей актрисой, чем мы?
И Джамиля вела себя героически. Она прибегала, убегала, смеялась, наполняла дом живой жизнью, хорошим настроением, гнала смерть от себя и от других.
Мы с Тариком навещали отца каждый день. И у нас задача была не из легких: с одной стороны, мы были сыновьями, озабоченными болезнью отца, с другой — беззаботными сыновьями, потому что вскоре отец должен был выздороветь.
Как ни парадоксально, но для отца эти месяцы, возможно, были самыми счастливыми в жизни. Он был в центре внимания, семья сплотилась вокруг него, к нему приходили друзья, он был радушным хозяином.
И для нас эти месяцы стали счастливыми, не только мучительными. Мы собирались вместе, дорожили каждой минутой, осознавая ее ценность.
По вечерам папа становился словоохотливым, как никогда. Он вспоминал свое детство, делился житейскими наблюдениями. Эти моменты близости, редкие, пока мы все считали себя бессмертными, становились для нас счастьем. Папа щедро оделял нас наследством.
Мне очень хотелось бы, чтобы в это время Рафаэль был со мной рядом. Я вспоминал о нем, сожалея, что в горестные минуты мне некому открыть душу. Мне так нужно было разрыдаться в объятиях близкого человека, не боясь без нужды огорчить его сверх меры. Услышать мудрые советы, говорящие о жизни, которая не ограничивается сегодняшним днем. В такой беде друзья открывают нам объятия. Но Рафаэля рядом со мной не было. И я не мог пытаться воскресить нашу дружбу только потому, что мне так плохо. Поддерживал меня Лагдар. Мудрых советов он дать не мог, но был рядом, улыбался, клал мне на плечо руку.
Настало утро, и папы с нами не стало. Мы все собрались, чтобы с ним проститься.
— Мы помогли ему надеяться до последней минуты, — сказала мама, собираясь на похороны.
Я крепко ее обнял. Сколько же в ней мужества! Мы считали, что щадим ее, а она несла свою ношу, помогая нам нести свою.
На похороны пришло много народу — родственники, друзья, соседи.
Когда гроб медленно опускали в могильную яму, Тарик, Джамиля, мама и я стояли, крепко прижавшись друг к другу, и незаметно плакали, словно все еще боялись, как бы не встревожить отца.
Июль 1999
На следующий год умер Хасан II. У меня не было оснований особенно огорчаться, но почему-то, узнав об этом, я почувствовал глубокую грусть. Кончилась целая эпоха: ушел папа вместе со своим королем, а теперешний корыстолюбивый мир, похоже, готов расправиться с настоящим, с будущим и даже с прошлым.
— Одним деспотом меньше! — весело заявила Фадила, когда я пришел на кухню и сообщил ей новость.
Увидев мое печальное лицо, она спросила:
— А ты с чего загрустил? Странные вы люди, марокканцы! Доведенные до отчаяния, вы ругаете своего короля; долгие годы шепотом желаете ему убраться куда подальше, а когда он наконец умирает, плачете.
— Я не плачу.
Я и вправду не плакал. Но у меня было тяжело на сердце, и в горле стоял комок, который хотелось проглотить. Я вспоминал папу, его преданность королю. Его королю. Он оставался неколебим, когда Фадила обличала репрессии Хасана. «А убийство оппозиционеров? Бен Барка? Это хорошо, да?» Папа пристально рассматривал ковер, высоко держа голову. Наезды на короля он воспринимал как личное оскорбление. «А тюрьмы? Дерб Мулей Шериф в Касабланке? Дар-эль-Мокри в Рабате? Вы знаете, как там обращаются с заключенными?!» Изредка отец одаривал Фадилу снисходительной улыбкой, словно бы говоря: «Что тут поделаешь? Женщина и политика…» Его улыбка приводила мою жену в ярость. Папа об этом знал и пользовался. «А Тазмамарт? Каторга, на которой политзаключенные погибают от пыток и голода, в то время как королевская семья блаженствует во дворцах?» Отец мог бы и Фадиле ответить так же, как отвечал мне, когда я был подростком и задавал, только более осторожно, примерно такие же вопросы. Я спрашивал о жизни в больших городах, образовании, школах, инфраструктуре, искусстве и культуре, международной политике. Но Фадиле он не отвечал ничего, испытывая своим молчанием терпение невестки, исчерпывая ее энергию. Я, слушая тысячу раз повторявшийся спор, с натужной улыбкой поглядывал на жену, умоляя ее замолчать, обращался к племянникам и племянницам, предлагая вмешаться. Иногда возмущенный отец, словно бы упрекая, спрашивал меня взглядом: «Как ты можешь позволить своей жене так говорить со мной?» Я бы мог попросить Фадилу замолчать. Повысить голос, изобразить мужчину. Фадила бы послушалась, не желая уронить моего достоинства перед моей семьей, она высказала бы свое несогласие потом. Но я ничего не говорил. Кто знает, может, я был доволен, что моя жена высказывает вслух те доводы, которые я из почтения к отцу не решался высказать сам?
А сегодня, когда Фадила снова начала смеяться над нашей семейной сентиментальностью, я рассердился. «Оставь моего отца в покое! — хотелось мне крикнуть. — Он уже ушел в другой мир!»
Король умер, и я почувствовал, как мне не хватает отца. И мне захотелось повидаться с мамой. Так спешат друг к другу родственники, когда теряют близкого человека.
Когда я пришел к маме, она сидела на диване с тряпкой в руках перед телевизором. Видно, позволила себе несколько минут отдыха среди нескончаемых хозяйственных хлопот.
Она посмотрела на меня, тяжело вздохнула и подперла рукой щеку.
— Ты уже знаешь?
— Да.
Мама вгляделась в меня, пытаясь понять, что я чувствую. Поняла, что я в некотором затруднении, и высказала неоспоримую истину, с которой мы оба были согласны:
— Твой отец очень сильно бы горевал.
Да, папа бы, наверное, плакал. Когда Хасана II показывали по телевизору, он звал нас, желая, чтобы его дети были в этот миг вместе с ним. По его взволнованному лицу мы видели, как важна для него эта минута. Нашей святой обязанностью было бросить все, прибежать, сесть рядом и выслушать, что он скажет. А говорил он всегда одно и то же.
«Я его видел однажды в Каса. Он ехал на машине. И помахал мне рукой. Его отец, Мухаммед V, был великий король. Он всему научил своего сына».
«Посмотрите, как принимает его президент Франции. Какого другого короля или мусульманского президента так принимают?»
«Президент меньше короля. Он недолго у власти. О нем забывают».
Я смотрел на маленького роста человечка, который правил Марокко, и мне было трудно так же, как папе, им гордиться. Мои супергерои не носили джеллабы и фески. А где, спрашивается, корона у короля? А его рыцари? А меч? А конь? Нет, если честно, этот король вызывал у меня смущение. Я видел, что у него под гандурой с тарбушем костюм с галстуком. Зачем ему этот маскарад, когда он вместе с французским президентом пришел на телевидение?
