Французы магрибского происхождения, мы старались продвигаться вперед, не поддаваясь воздействующим на нас разнонаправленным силам. Одна из сил толкала нас к опасным рифам французского берега, вторая, словно отлив, тянула обратно к стране, где мы родились. Эти разнонаправленные течения могли бы в конце концов уравновеситься, но Франция отторгала нас, и мы вынужденно сгрудились вокруг собственного очага, где догорали наши иллюзии.
Израиль, Ливан, палестинцы… Политические цели войн в этой части мира поначалу казались нам весьма далекими от наших забот. Но несправедливость, невольными свидетелями которой мы становились благодаря СМИ, не оставляла нас равнодушными. Угнетение, которое испытывали на себе палестинцы, было сродни нашему. История о них звучала для нас символически. С одной стороны была мощная армия, которую поддерживала главная сила мира, с другой — разрозненные бойцы, жалкие горстки униженных людей. Сабра и Шатила стали поворотным пунктом: немалая часть французских мусульман встали на сторону палестинцев.
Я не спешил пополнить ряды защитников палестинцев, мне очень хотелось числить себя среди французов, избавиться от взглядов и предрассудков нашего предместья.
Я не мог не понимать, что кроме всего прочего у меня есть преимущества. Благодаря образованию, будущее рисовалось мне более радужно, чем тем, кто не окончил даже школы. Я стремился вырваться за пределы нашего тесного мирка и повести за собой всех, кто стал жертвой отсева, запирающего нас в кварталах-гетто. Я прекрасно понимал, как тесно моя судьба связана с судьбой всех, кто терпит такие же беды.
Я хотел бороться, добиваться социальной справедливости, воплотить в жизнь те принципы, за которые выступал и на которые возлагал столько надежд в мае 81-го.
18. Сражения
Мунир
— Сражение начинается здесь, — объявил Мурад, обведя широким жестом не слишком просторное помещение.
Холодное, душное, с решетками на окнах. Стол, стулья и черная доска, на которой написано несколько слов по-арабски. Вот и вся обстановка. Ничего лишнего. Просто и по делу.
— Вау! Бои предстоят суровые, — пошутил я.
— А ты не поддавайся пораженчеству! Малыми средствами будем творить великое, нужна только воля!
Мурад главный в новой организации, возникшей у нас в квартале. Мы с Талебом пришли предложить ему нашу помощь. Хотим работать.
Талеб тунисец с суровым характером, и мне по душе его неравнодушие, его страстное желание перемен. Он живет в предместье Грапиньер и учится на том же факультете, что и я.
— Перемены неизбежны, — говорил он, когда мы сидели в кругу друзей несколько дней тому назад. — Но нельзя ограничиваться ожиданием. Заждавшихся ждет отчаяние. Мы должны стать двигателями, обнаружить свою решимость.
— «Заждавшиеся», «двигатели», «ограничиваться»! Ты что, словарь проглотил?
Мы с Талебом сердито взглянули на Джелула, но наша небольшая компания охотно рассмеялась.
— А серьезно поговорить можно? Или только хаханьки? — возмутился Талеб.
— Да ладно тебе! Что? Пошутить нельзя?
— Есть время для шуток, а есть для серьезного разговора.
— Ай-я-яй! Нашего Талеба подменили в универе! Вы заметили, парни? Никаких тебе «задниц, пошел ты» и всего остального. Он говорит теперь без акцента. Видали, как губы вытягивает, чтобы правильно выговаривать?!
— Заткнись, Джелул! Надоел!
— Ты? Ты сказал заткнись? Аллах акбар! Лоботомия не подействовала, — завопил наш шутник, воздевая руки к небу.
И, мгновенно повернувшись к Талебу, подняв, как Граучо Маркс, густые черные брови, Джелул проговорил заговорщицким тоном:
— Лоботомия! Усек? Мне не надо учиться в универе, я и так знаю ученые слова!
— Тебе вообще ничего не надо, — огрызнулся Талеб.
Джелул, довольный всеобщим вниманием, наконец согласился оставить нас в покое.
— Я с тобой согласен, — ответил я Талебу. — Но что мы можем делать?
— Заниматься текущими проблемами. А их столько!
— Ты имеешь в виду политические выступления?
— Их тоже, но не только. У нас в квартале есть активисты. Есть парни, которые не первый год думают о переменах. Новое правительство — это шанс для них. И для нас тоже.
— Скажешь тоже! Организация в квартале. Лично я предпочел бы борьбу с расизмом.
Талеб улыбнулся.
— Почему не за мир во всем мире? У нас впереди не вечность, а всего каких-то несколько десятилетий. Нужно работать в тех структурах, которые уже задействованы, помогать в первую очередь тем, кто нуждается в помощи.
Джелул тут же подхватил с насмешливой улыбкой:
— Нада зуциалогия, нада икономия. — Он тянул, коверкая слова с арабским акцентом. — Слышали, парни? И они вдвоем изменят всю Францию. Лучше пошли отсюда!
— Думаю, стоит поговорить с ребятами из организации, сказать, что мы тоже за перемены.
— Наша главная задача обучить жителей квартала грамоте, — продолжал Мурад. — В первую очередь, родителей и старших братьев. Но заставить, приучить безработных и рабочих регулярно посещать занятия.
Это непросто, и мы начали с конкретной помощи: ходили вместе по различным учреждениям, помогали заполнять налоговые декларации, малышам помогали делать домашние задания. И дело понемногу пошло. Но не стоит обольщаться. Мы в жизни квартала занимаем очень скромное место. — Мурад подвел итог. А мы, слушая его, смотрели на тетради на столе и на доску. Парень вызвал у меня огромное уважение, рядом с ним я почувствовал себя легкомысленным подростком. Он часами сидел в душной, мрачной комнате, занимаясь ради великой цели мелкими обыденными делами.
— Ты работаешь один?
Он угадал мои мысли, улыбнулся, положил мне руку на плечо.
— Нет, есть добровольцы, они приходят мне помогать. Помогают, кто чем может, жертвуют своим временем.
— Я, честно говоря, не знаю, что умею, и времени у меня маловато, но я хотел бы тебе помочь. Мы оба хотим, так ведь, Талеб?
— Очень!
Мурад протянул нам руку, и мы по ней хлопнули.
* * *
Папа сидел на диване, погрузившись в завораживающую истому песен Умм Кальсум
[69], слегка покачивал головой и следуя волнам их ритма. Потеряв работу, он целыми днями сидел и слушал восточную музыку. Никто из нас не решался попросить его уменьшить звук. Сам я не большой любитель такой музыки, она похожа на жалобу, на плач. Пронзительные жалобы рвутся из израненной души, они похожи на причитания женщин, которые рыдают у открытой могилы и царапают себе лицо. Откровенность плача, танца, песни восточных людей производит впечатление бесстыдства.
