— Я не понял, — наконец признался Давид. — Философы, они и есть философы. Выдадут убойную сентенцию, а ты бери бумагу, ручку и принимайся за диссертацию.
Марк улыбнулся, передернув плечами.
— Суть в том, что, называя евреев варварами, французы снимают с себя вину за то, что не помогали им во время Второй мировой. Усек? В общем, если потенциальные дикари погибли в газовых камерах…
Давид мгновенно включился:
— Да, понял. Но я тебя поправлю. Речь не о том, что не помогали, а о том, что на евреев доносили, отдавали их в руки нацистов.
— Мысль мне кажется здравой, — продолжил Марк, — но она внушает беспокойство. Здравой, потому что объясняет происходящее. А внушает беспокойство, потому что мы живем во Франции.
Разговор причинял мне боль, хоть я и не понимал, по какой причине. Я попытался возразить:
— Мне кажется, вы преувеличиваете. Наша привязанность к Израилю, привычка считать ЦАХАЛ
[63] армией героев обостряет восприятие…
— То есть?
— Мы становимся обостренно чувствительными. На самом деле люди имеют право критиковать Израиль, считать его неправым. Но для нас это неприемлемо. Мы хотели бы, чтобы Израиль всегда был образцом демократии, оставался нашей гордостью, был образцом для всего мира.
— Ты хочешь сказать, что мы необъективны? — осведомился сердито Давид.
— Разумеется, необъективны, — тут же признал Марк. — Мы на стороне Израиля.
— Ты считаешь, что замечать ненависть французов к евреям — значит быть сторонником Израиля? Замечать, как набирают силу нацики, увеличивается число антисемитских акций и как теперь разнуздалось общественное мнение…
— Ты всегда все валишь в одну кучу. Общественное мнение? Но журналюги еще не все общество. Да, антисемитские выходки случаются, но совершают их иностранцы, и общественное мнение их не одобряет. Ты путаешь внутренние проблемы Франции и проблемы, связанные с политикой Израиля. И сама эта путаница говорит, что ты лицо заинтересованное.
— Мне жаль, но я еврей и француз одновременно, — кивнул Давид. — Для меня все взаимосвязано. Ненависть к евреям принимает самые разные формы — вот и все. И я знаю одно: в такие минуты я себя не чувствую французом. Евреем, ибо ему угрожают. Сионистом, ибо он под угрозой.
— Ну так собирай чемодан и покупай билет в Израиль.
— Я совершенно серьезно об этом думаю. Если Франции нельзя больше доверять, то единственный выход — ехать в Израиль.
Убежденность, с какой мы вели наши разговоры, была мнимой. В том-то и дело, что мы ни в чем не были уверены. Нас одолевали сомнения. Неуверенность заставляла моих друзей, а порой и меня, занимать крайние позиции.
Возвращаясь в аудитории факультета, которые я теперь посещал все реже, я видел на стенах плакаты, обличающие Израиль. ЦАХАЛ называли виновником всех ужасов этой войны. Среди обвинителей было немало студентов мусульман. Их заинтересованность в этом конфликте, который не имел к ним никакого отношения, удивила меня. Мне захотелось обсудить все это с Муниром, узнать, что он думает.
Мы увиделись с искренней радостью, но я чувствовал: очень скоро она будет отравлена. Мы быстренько пересказали друг другу, как провели каникулы, перемежая рассказы шутками, стараясь вернуть то чувство близости, которым так гордились.
Мы до того обрадовались друг другу, что мне не очень-то захотелось касаться опасной темы. Но я все же решил поговорить с другом напрямую и наедине, мне не хотелось, чтобы эта тема всплыла, когда мы будем сидеть всей компанией.
— Ты в курсе войны в Ливане?
— Само собой.
— Тяжелое дело, согласен?
Мунир кивнул и уставился на стойку кафетерия.
— Все, что там происходит, недостойно еврейского народа, — наконец произнес он.
Меня его мнение задело. Я мгновенно вспыхнул, разозлился. Но сдержался. Как-никак я говорил с другом.
— Что значит «еврейского народа»?
— Разве израильтяне не часть еврейского народа?
— Да, но в данном случае, мне кажется, не стоит так говорить.
— А что, для тебя израильтяне по одну сторону, а евреи по другую? Если так, тем лучше, значит, евреи диаспоры не поддерживают действий израильских солдат. Значит, израильские солдаты неправы. Что и требовалось доказать.
Я понял, что он хочет поссориться, и меня это ранило.
— Как ты думаешь, Мунир, мы можем поговорить, не ссорясь?
Он сразу спохватился.
— Да, конечно. Лучше бы так.
— Объясни, что хотел сказать.
— Я хотел сказать, что все, что творится в Ливане, недостойно народа, пережившего холокост.
— Что ты конкретно имеешь в виду?
— Войну. Сабру и Шатилу.
— Это две совершенно разные вещи. Начнем с войны. Нет человечных войн. Все они грязные и ужасные. Но ты знаешь причины, из-за которых израильская армия вошла в Ливан. Кончилось терпение. Надо было покончить с ливанскими террористами, которые разбойничали на севере Израиля, убивали мирное население.
— Да, таким был благовидный предлог.
— Не надо так говорить. Оправдать террористические акты против мирного населения невозможно.
— Неужели? А Менахем Бегин, премьер-министр Израиля, будучи членом организации Иргун, не занимался терроризмом?
Я тяжело вздохнул, давая понять, что этот довод мне известен.
— Давай дальше, это я знаю.
Мунир, глядя мне в глаза, спросил:
— Ты видел фото Сабры и Шатилы? Что ты об этом думаешь? Только честно.
— Считаешь, мне это все равно? Да, я был в ужасе. Но ты знаешь так же хорошо, как я, что не израильские военные учинили эту резню.
— Они ей способствовали.
— Началось расследование, и скоро мы узнаем, что произошло на самом деле.
— Расследование ведет еврейское государство?
Губы Мунира кривила недобрая усмешка, когда он задавал свой вопрос.
— Израиль — демократическая страна, Мунир. Я доверяю органам правосудия Израиля, они выполнят свой долг. Ты видел, какая там была мощная демонстрация после этих событий? Четыреста тысяч человек вышли на улицу, чтобы выразить негодование. Нельзя топить в грязи страну и весь народ за дела нескольких вояк! А мне кажется, что сейчас именно так и обстоит дело.
Он меня услышал, опустил голову и задумался.
— Знаешь, что мне кажется неправильным в нашем разговоре?
Я смотрел на приятеля, ожидая продолжения.
