— Молодняк чувствует, что обрел новую жизнь. Верит, что нашел свой идеал, который нужно защищать, — прибавил Тарик.
— Именно. Имамы задействуют фрустрации подростков, используют присущую переходному возрасту агрессию, показывая им врагов и обещая сражения. Завлекают их в своего рода компьютерную игру: предлагают сценарий, роль героя, полную безнаказанность и врагов.
— Как это полную безнаказанность? — не поняла Сурия.
— Они убеждают их, что наш мир — иллюзия, а значит, с ними ничего не может случиться. Умирая, они получают новую счастливую жизнь.
Сурия опустила голову.
— Не могу себе представить, что Слиман среди этих сумасшедших. Они научат его убивать. Или он сам погибнет среди чужих на чужой земле.
Мне хотелось сказать ей, что Слиман уже умер. Того мальчика, с которым она дружила, уже нет. И если он вернется живым из ада, то навсегда останется другим.
Рафаэль
— Рафаэль, к вам из полиции…
Моя ассистентка стояла передо мной и смотрела широко открытыми испуганными глазами. Она пыталась найти слова и успокоиться.
— Это… Это по поводу вашего сына. Старшего…
Паника сродни приступу эпилепсии, мой мозг атакован множеством ужасных картин. Но я беру себя в руки. Я ничего пока не знаю. Ничего не произошло. Во всяком случае, ничего серьезного.
Жена вышла мне навстречу.
— Как он?
— Ему дали успокоительное. Он спит.
По дороге в больницу я старался сладить с паникой, которая парализовала мой мозг. И еще с яростью. Я молился и продолжал молиться, благодаря Бога, что Аарон остался в живых. На него набросились четверо. Увидели у него на шее могендовид и начали бить. Четверо. На улице. Никто не вмешался.
Я вошел в палату и зажал рот рукой, чтобы не вскрикнуть. Страшная картина. Голова обмотана бинтами. Наложено двенадцать швов. Разбита скула, затек глаз, разбиты губы.
Гислен беззвучно плакала рядом.
— Ты видишь, что они сделали с нашим сыном…
Аарон приоткрыл глаза. Я кинулся к нему. Он протянул мне руку, попытался улыбнуться и заснул снова.
Слезы потекли у меня по щекам. Я их не сдерживал. Я плакал о моем сыне, о том, что он пережил, о минутах, когда ему было так невыносимо страшно. Оплакивал свою глупость, дурацкий оптимизм, нерешительность, готовность выжидать.
Я плакал о Франции, с которой расставался.
Мунир
Мне сказали о драке, но я не обратил внимания. Сколько их уже было. Ребята постоянно дерутся. Но когда сказали, что дрались евреи и мусульмане, я невольно скрипнул зубами. В последнее время это стало случаться так часто, что не обращать внимания было уже нельзя. Однако как тут определишь правого и виноватого? Всякий раз в разговорах за стойкой в кафе, в сетях, на сайтах сторонников — читай, экстремистов — общины сваливали вину друг на друга. По телевизору и радио редко говорили о таких вещах, а когда говорили, мы мало верили в то, что говорят.
В лицее я слышал, что евреи спровоцировали мусульман на драку в районе небоскребов, в Виллербане. После драки одного еврея увезли в больницу в тяжелом состоянии. Мои ученики готовились, ожидая ответного удара.
На следующий день районная газета сообщила о том, что произошло, но совершенно по-другому. Молодой человек, еврей, был избит четырьмя неизвестными. Они избили его и бросили. Я лихорадочно продолжал читать и не мог удержаться от горестного возгласа.
Фадила удивленно на меня посмотрела.
— Сын моего друга… — сказал я.
Она сдвинула брови, ожидая подробностей.
— Мальчик, которого вчера избили, сын Рафаэля.
— Вот оно что! — сказала она удивленно.
И, видя, как я потрясен, подошла ко мне.
— А что, собственно, меняет, что это сын Рафаэля? Молодежь дерется. Всегда. Точка.
— Журналист пишет, что на него напали четверо. Что они били его, потому что он еврей.
— Да, так написали в газете, но я слышала совсем другое.
Что на меня так подействовало: факт избиения или то, что жертва — старший сын Рафаэля?
И то, и другое. Я думал о Рафаэле. О том, что он должен был пережить, когда узнал о беде с сыном. Вспомнил наш последний разговор, жестокие, несправедливые слова. С тех пор мы изредка встречались у нас в квартале, но делали вид, что не видим друг друга. Наше безразличие меня даже не задевало, до того он казался мне чужим. И его книги мне тоже не нравились. Не нравилось, что я нахожу в них нашу юность, идеалы, за которые мы вместе боролись. Мне пришлось поверить, что существуют два Рафаэля, мой друг и незнакомец, которого известность наполнила амбициями. Но случилось горе, и я должен был ему позвонить, узнать, что с сыном.
Никакие ссоры не могут оправдать равнодушия.
Рафаэль
Целый день я просидел возле Аарона и возвращался домой подавленный, измученный, полный гнева. И вдруг передо мной появился Мунир. Он шел от моего дома. Что он там делал? Наши взгляды встретились.
— Э-э… Привет! — пробормотал он, не ожидая встречи.
Я находился еще в больничной палате, был в ступоре, в который погружает нас беда, случившаяся с самыми близкими. И я ничего ему не ответил. Вежливость — она для присутствующих. А я вот уже несколько часов увязал совсем в другой действительности, все для меня переменилось.
— Я… Я заходил к тебе. Узнал о твоем сыне. Хотел узнать… как он.
Мне бы надо поблагодарить, предложить подняться, выпить кофе, ответить на его вопросы…
— Плохо, — жестко ответил я. — Уроды, которые на него напали, зверски его избили.
Мунир опустил голову, он чувствовал себя неловко.
— Мне очень больно. Эта ненависть, это же ненормально. Она приводит меня в отчаяние. Я не понимаю…
— Чего ты не понимаешь? Что сегодня мусульмане хотят убивать евреев? Что исламисты мечтают довершить то, что начали нацисты? Спроси свою жену, что она думает на этот счет. Она продолжает бороться за несчастных палестинцев против злодеев израильтян? А ты? Ты по-прежнему ходишь на демонстрации вместе со сторонниками Хамаса? Может быть, сам размахиваешь флагом ИГИЛа и призываешь убивать евреев?
Мунир смотрел на меня с горестным изумлением.
— Ты не имеешь права так со мной говорить, Рафаэль! Я тебе запрещаю.
— Ах, вот как? Ты мне запрещаешь? Ты считаешь, что имеешь такое право? Но ты здесь не у себя дома! Точно так же, как я. Пока здесь нет шариата. Но он скоро будет, я не сомневаюсь, но меня уже не будет здесь. Я уезжаю. Оставляю Францию тебе и твоим друзьям. Французы трусы, они вам не помеха, а я не оставлю своих детей в руках ненормальных дебилов, с которыми ты дружишь.
