— Ты правильно сделал, что дал этому идиоту по морде, — совершенно неожиданно сказал отец и сразу же пожалел о сказанном. — То есть я хочу сказать, что могу тебя понять. Но в будущем я бы предпочел, чтобы ты обращался ко мне, а не принимал подобных решений.
Я видел, что отец в затруднении. Случай был не из обыденных, у него в запасе не было готового решения, которое он мог бы мне вручить.
— Ну-у… Если бы я стоял и ждал, они бы меня раздели…
Отец закусил губу.
— Да, я понял. Ладно, иди спать, — проговорил он, желая собраться с мыслями. — Завтра поговорим.
Жюльен меня дожидался. Ему не нужно было ничего рассказывать, он все уже знал, стоял за дверью, приложив ухо.
— Спасибо тебе, — сказал я.
— Можно я к тебе спать? — спросил он, поспешив воспользоваться своим преимуществом.
Я кивнул, и мы нырнули в мою постель. В голове у меня крутилось множество слов и событий, их следовало привести в порядок, если я хотел заснуть.
Прошло несколько минут, дверь открылась, и, освещенный светом лампы из столовой, появился отец.
— Спокойной ночи, сыновья!
— Спасибо, пап, — хором ответили мы.
Он закрыл дверь и тут же открыл ее снова.
— Хорошую дулю он от тебя получил, так ведь, сынок? — прошептал он заговорщицким тоном.
Мне показалось, я чего-то недослышал.
— Ну-у… Да!
Жюльен поднялся на кровати и возбужденно заговорил:
— Классную дулю, папа! У идиота этого нос прямо хрустнул. Он так и повалился на пол. Настоящий боксерский удар! И даже…
— Скажи, пожалуйста, я тебя о чем-то спрашивал?
— Нет, но я…
— Ложись и спи!
— Несправедливо!
* * *
Драка с Александром положила начало моему внутреннему самоопределению. До этого я называл себя евреем, как француз может назвать себя бургундцем, фанатом клуба «Сент-Этьен» или поклонником Парижа. Небольшие, присущие нашей жизни особенности были настолько привычными, что я их не замечал: два-три раза в год мы ходили в синагогу, у входа висела мезуза
[5], коробочка с благословением дому, на книжной полке лежал молитвенник. А несколько традиционных блюд казались мне привезенными из Марокко — страны, где я родился. Драка стала эпицентром моей внутренней, личной жизни. Историей о неслыханном насилии, о готовности надругаться над моими мечтами, над детской беззаботностью, о желании заслонить от меня мир пыльной ледяной завесой, сквозь которую не пробиваются ни краски, ни свет.
Я не знаю, правильно ли поступил отец, открыв мне слишком рано слишком многое. Возможно, из-за случившегося он поспешил взять на себя роль проводника, желая уберечь меня от других случайностей. Уверен, о трудном нашем разговоре он думал с самого моего рождения, а возможно, и еще раньше. Но, конечно, он рассчитывал, что разговор этот состоится гораздо позже, когда я пройду бар-мицву — обряд, после которого меня будут считать мужчиной.
Но разговор состоялся неожиданно рано. Я был ребенком и не подозревал, что существует такое чувство, как ненависть. И вот она вторглась в мою жизнь. Отец постарался смягчить потрясение.
* * *
— Знаешь, не думай об этих глупостях, — сказал он мне на следующий день. — Есть люди, которые не любят евреев, болтают о нас неведомо что, смущают народ, хотят, чтобы нас ненавидели.
— А что мы такого сделали, что нас ненавидят?
— Ничего. Ничего мы им не сделали.
— Не любят не на пустом месте.
Отец на секунду задумался, сбитый с толку моим замечанием.
— Это долгая история, — сказал он недовольно.
— Что за история? Какая?
— История ненависти, ревности и непонимания.
Я чувствовал, что отец в затруднении и не знает, с чего, собственно, начать. Потом он сообразил и начал не с самого простого:
— У людей есть существенный недостаток: каждый уверен, что владеет истиной, и хочет навязать ее всем остальным. Человеку нестерпимо знать, что кто-то думает по-другому, по-другому живет. И он начинает сражаться, чтобы заставить весь мир жить его мыслями, разделять его образ жизни, служить его величию.
— Подожди, я чего-то не понял… Я думал, люди идут войной, чтобы забрать чужие богатства.
— Это одно и то же. Желать чужих богатств — значит, думать, что ты их достоин больше других.
— Ну и какие богатства хотят забрать у нас?
Папа вздохнул. Задача, которая стояла перед ним, была необозрима.
— Была одна идея, которая изменила жизнь множества народов, и эта идея принадлежала евреям.
— Что за идея?
— Евреи первыми поняли, что есть только один Бог. И стали бороться с теми, у кого было много разных божеств. Прошло время, и возникли другие религии, тоже исповедующие единого Бога. Распространившись, их приверженцы стали считать своими врагами евреев. Хотели перекрестить их в свою веру или уничтожить.
— А евреи не захотели другой веры?
— Нет, не захотели. Они до сих пор живут, сохраняя верность своей вере. Их преследуют, унижают, уничтожают, но они хранят свою веру.
— Уничтожают? Что значит уничтожают?
— Понимаешь… — замялся папа. — Были разные времена — инквизиция, погромы, холокост. Будешь постарше, все узнаешь.
— А давно это было?
— Холокост? Вчера…
— Как это вчера? — испугался я.
И отец решился. Принял решение. Он встал, подошел к книжному шкафу и взял с полки книгу.
Я не сразу осилил название. Слово было трудное, и буквы пропадали в языках пламени.
Отец открыл толстый том. На первой странице призраки в полосатой одежде уставились на меня страдальческими глазами.
Призраки, которые и сегодня преследуют меня по ночам.
Спешит мужчина в помятом костюме — смерть в газовой камере. Раз. Женщина в белом платочке. Смерть в газовой камере. Два. Молодая женщина с малышом (Господи! Еще и малыш!). В газовой камере. Три и четыре. Все пассажиры автобуса на остановке, человек тридцать, наверное, в газовой камере. Мотоциклист, автомобилисты, все прохожие, что идут мне навстречу. Они все отравлены газом.
Я досчитал до тысячи. Тысячным был мальчуган в песочнице. Больше считать я не смог. Идти дальше тоже, слезы застилали мне глаза. Сколько же дней мне нужно будет ходить по Виллербану, а потом по Лиону, чтобы насчитать шесть миллионов?
Шесть миллионов! Шесть миллионов женщин, детей, младенцев, стариков, отцов, матерей, сыновей, дочерей, дедушек, бабушек. Шесть миллионов лиц, улыбок, взглядов, голосов, прошлого, будущего. Шесть миллионов. Невозможно представить себе величину этой цифры! Посмотреть каждому в лицо, узнать семью, познакомиться с судьбой. Шесть миллионов — это почти бесконечность. Бездна. Бездна и бесконечность для маленького мальчика. Считая прохожих, я пытаюсь добраться до горизонта. Не доберусь никогда.
