Переживания недавнего времени теперь казались натуральным бредом, вызванным переутомлением и депрессией. Страхи перед таинственным незнакомцем отступили, словно их и не было. Галлюцинации забылись. А почти полное одиночество в подъезде под финал гулянки стало представляться Паштету сродни благословению, ибо никто не вызывал ментов, по батареям не долбил и не пытался злостно вырубить электричество с распределительного щитка.
Они гудели. Под занавес пьесы курили прямо на кухне, до хрипоты споря о политике и компьютерных играх. Выпивали еще и еще, с тостами и без, а люди — не шибко-то близкие Комолкину в начале вечера — к полуночи стали своими, родненькими и без устали хлопали по плечам, вызнавая секрет, как он такую классную хату да за такой бесценок отхватил…
Проснулся Паша поздно.
Те, кто засиделся с ним до рассвета, тихонько ушли, притворив за собой дверь. С возрастающим оптимизмом Комолкин поймал себя на мысли, что даже сон при незапертой двери его больше не пугает. Именно это и требовалось — мощный удар по страхам; первобытные пляски, которыми люди испокон веков отпугивали суеверия и прочие заскоки примитивного сознания!
Паштет жадно напился остатками соков. Зажевал сразу два куска холодной, подсохшей пиццы. Посидел на унитазе, выдувая сигаретный дым в вентиляционное окошко под потолком. Затем решил, что лучше уж подлечиться, и выпил стакан «отвертки». В голове зашумело, улыбнуло, поддернуло на новый уровень эйфории.
Он несколько минут постоял у окна, разглядывая двор.
В лучах яркого ноябрьского солнца тот казался сверкающим и нарядным, даже несмотря на слякоть и раскисшие лужи. По стройке под неугасимым взглядом вечного прожектора лазала детвора. Слева, едва попадая в поле зрения, на детской площадке мамашки выгуливали мелких отпрысков.
Одна из трех машин с парковки перед домом исчезла, что окончательно разрушило Пашкины страхи и воодушевленно подтолкнуло парня к еще одному стакану «отвертки».
Назло страхам! За победу сил добра и света!
Покачиваясь, он добрался до матраса, неловко оправил одеяло и рухнул спать.
Второй раз Комолкин проснулся вечером. Уточнить время на телефоне было трудно — дотянуться бы… но черное окно красноречиво сообщало: ночь или наступила, или очень близка.
Он сел на матрасе, почесал шею, сонно потер лицо.
Голова начинала трещать, но подступающий приступ мигрени был изгнан внезапным открытием. Близоруко щурясь, Паштет уставился на безымянный палец правой руки. По нему, вытатуированные с ювелирной точностью, бежали и замыкались в кольцо крошечные босоногие следы.
Часто моргая, словно это могло избавить от иллюзии, Комолкин потер рисунок пальцами другой руки. Попытался вспомнить, не было ли в числе гостей профессиональных набойщиков. Поискал глазами маркер или линер, но среди картонных коробок валялось такое количество пластиковых стаканов, тарелок, объедков и бутылок, что он тут же отбросил попытки.
Кольцо из черных следов не стиралось. Даже послюнявленное.
А еще на внутренней стороне пальца нашлась фигурка, эти следы «оставлявшая». Крохотная, почти бесформенная. Но горло Комолкина сразу сдавило железным кольцом, а хмель почти полностью вылетел из головы. Эту, пусть и схематическую позу… эти опущенные руки… эти плечи и надвинутый капюшон он узнал бы и в размытой кляксе.
— Какого хера?! — Паштет не узнал собственного голоса.
Скатился с матраса, наполненный желанием дотянуться до телефона и выяснить, кто именно из коллег осмелился на такую странную шутку. Он же не рассказывал им! Или проболтался? А может, и сам попросил в знак победы над опасениями и выдумками? Почему тогда совершенно не помнит процесса татуирования?
Комолкин вдруг осознал, что его трясет. Причем отнюдь не с похмелья.
Где-то на задворках памяти мелькнул смутный образ испачканной дегтем малярной кисти, странным образом ассоциировавшийся с татухой. Но тут же пропал, выдавленный недоумением, обидой, жалостью к себе и… страхом. Невесть откуда взявшимся, но растущим, вкручивающимся в сердце.
Головная боль тоже усиливалась. А еще ныла челюсть, будто вчера в нее крепко двинули. Но драк Паштет тоже не припоминал, да и вообще был человеком мирным… Подвигав челюстью, он вдруг осознал — что-то не так.
Встал, едва не грохнувшись обратно на матрас. Свет летел от включенного ноутбука на журнальном столике, и только это спасло Павла от падения через пустую водочную бутылку. Выбравшись в коридор, Комолкин щелкнул выключателем и тут же зажмурился от яркой вспышки.
Опираясь о стену, пробрался в ванную комнату. Щурясь на собственное отражение, приблизился к зеркалу над раковиной. Снова покрутил ноющей челюстью, подался вперед, приоткрыл рот… и заорал так, что едва не обмочился.
Во рту не хватало зубов. Многих. На первый взгляд — половины.
Причем они не были выбиты или выдраны с корнем, а словно исчезли, причем давно, дав деснам время затянуться коричневатыми коростами. В висках начало жутко ломить, и Паштет поймал себя на том, что все еще кричит в полный голос.
Испуганно замолчал, закашлялся. Подумал, что переполошил всех соседей, но по спине тут же обдало холодным потом — никаких соседей нет…
Он снова бросился к зеркалу. Прилип почти вплотную, сшибая в раковину стакан с зубной щеткой, лосьон и дезодорант. Приоткрыл рот с опаской, с предательскими слезами на глазах, но в наивной надежде…
— Господигосподигосподи, пусть мне померещилось!
…что ему показалось.
Не показалось. Во рту Павла Комолкина отсутствовала половина зубов. Через один, словно коричневато-белый, очень страшный и щербатый пунктир.
Он застонал. Завыл, отчаянно не понимая, почему не испытывает ни капли зубной боли. Вскинулся, в один миг заподозрив в насилии каждого из тех, кто вчера пил в его стенах. В том, что ему подсыпали наркоты! В жестокой насмешке, в покупке ядовитого бухла!
Пошатнулся, обмяк, но устоял на ногах. Еще раз взглянул на себя — бледного, осунувшегося, заросшего щетиной, — в зеркало. И заплакал.
Зарубцевавшиеся язвы во рту совсем не болели, сколько языком ни тычь. Паштет даже потрогал пальцем, затем недоверчиво ущипнул себя за запястье и сразу зашипел. В голове грохотало, сыпалось, бренчало и никак не хотело становиться на свои места.
— Шкорую, бля!
Ударившись больной коленкой о край железной ванны, Паштет выскочил в крохотный коридор.
Свет моргнул. Снова.
Резкость взгляда сбилась, мир подвернулся под новым углом и разом потерял объем. Застыв на месте, Комолкин с ужасом повернул голову. Совсем иначе, чем прежде, рассмотрел холодильник, заваленный объедками грязный обеденный стол, перевернутый табурет у балконной двери. Затем Паша медленно, очень медленно поднял руку и прикоснулся к левому верхнему веку.
Глаз исчез. Как не бывало, а его пустую глазницу затянуло плотной, почти не зудящей под прикосновением мембраной. Правый глаз Паштета едва не выскочил из орбиты.
