– Ты князь, тебе виднее! А только так-то людей верных казнить безвинно начнешь – не пришлось бы нам опять за море к варягам подаваться!
– Иди! – закричал князь. – Разговорился тута!
– Не ори! – спокойно урезонил буйного князя Добрыня. – А то как возьму хворостину по старой памяти…
Владимир представил, как грузный седоватый Добрыня заголяет его – князя киевского, – и прыснул со смеху.
– То-то и оно, что князь… – вздохнул Добрыня, подходя к племяннику и целуя его в лоб. – А следовало иной раз, ох как следовало бы… Не путно живешь! Бестолково.
– Полно тебе ворчать-то! Самому тошно!
– Ан не живи так! Раз тошно.
– А как жить? Кабы этих дуроломов плетьми не разогнали, так они бы весь Киев пожгли… Видишь, вона варягов двоих убили! За что? И ты мне убийц сыщешь! – опять превращаясь в прежнего крикливого и взгального князя, закричал Владимир. – Средь бела дня людей режут.
– А ты пои их больше! – тоже повысил голос Добрыня. – Дружина твоя обожралась вся на пированиях. Что ни день – то веселие, что ни веселие – то пьяны суть!
– Веселие руси есть пити! И не можем без того быти! Русь никакого веселия, кроме как хмельное питие, не ведает…
– Пити, да не упиватися! Оне что, и в домах своих пьют? А кто на ловы ходит? Кто невода тащит? Это русь у тебя в дружине пьяна! А небось в лесах да в болотах северных не больно повеселишься. Их тамо новогородцы, да сумь, да варяги мигом окоротят! А тут что русь, что варяги, что хазары-дружинники – все пьяны от безделия! Ан не зря варяг Феодор, коего славянские волхвы намедни убили, говаривал: «Безделие – всем порокам ворота!» Именно так.
– Погоди! – сказал князь. – Скоро в поход пойдем – они утишатся!
– Да они в поход негожие! Они уж и меча не держат! А ты подумай, кто тебе вина заморские возит? Кто хмельные меды во Киеве ставит? Византийцы да хазары! А они спят и видят, как тебя из князей сковырнуть. Ты им и нужен-то, пока дружина есть. Хазарам – чтобы византийцев пугал, а византийцам – противу хазар! Вот ты и болтаешься, как дерьмо в проруби: то туды, то сюды! Надо свою линию гнуть! Своим умом да державой крепиться!
– Эх, Добрынюшка… – только и смог, что вздохнуть сокрушенно князь.
– Вот те и «Добрынюшка», – продолжал ворчать дядька. – У тебя всего и есть к бою гожие, что храбры дружины славянской! Потому что я им ни пить, ни гулять не даю. А и они в шатании: как пошла эта кутерьма – чей бог лучше, – так готовы друг другу глотки рвать! Одни только христиане и служат.
– Они Царьграду служат!
– Не бреши! Они тебе служат! К тебе идут! А ты их вон в погреба содишь! А ну как не зарезал бы этот храбр разбойника Солового, что бы он, помилованный, сейчас творил и с кем? А не помиловать нельзя! Силенок у тебя, князюшка, нет!
– То и оно, – признал князь. – Не мог я Илью в подземелье не посадить.
– Дак и сади! Морить-то зачем?.. Он тебе еще пуще меня служить станет.
– Я его помилую, дай срок!
– Он у тебя там ноги протянет с голоду! Он к тебе шел! Вона какую службу тебе сослужил, а ты его в погребе держишь!
– Пойми ты, старое полено! – закричал князь. – Его тут хазары изведут мигом!
– А уж лучше ты его изведешь, недоумок! Так, что ли?! – закричал и Добрыня. – Корми его тамо, голова садовая!
– Счас побегу!
– Домашних пошли! Рогнеду!
Князь невесело засмеялся.
– Она и меня-то скоро ядом накормит. Змеюка варяжская! Так бы и удавил!
– Она тебе четырех сыновей родила!
– Да сыновья-то эти подрастут – на меня в ножи пойдут! Ее корень, змеиный, – что Изяслав, что Всеволод…
– А Ярослав? Такой мальчонка золотой! Даром что хроменький!
– Ярослав не воитель будет.
– Больно ты ведаешь, кто кем будет!
На том и простились. Но перед тем, как уехать и увести из Киева дружину, пошел Добрыня к сестре – постаревшей, но все еще красивой, княжеской матери Малуше, – в терем ее, более на избу смахивающий. И там полдня ел пироги да с Ярославом играл, который, считалось, гостил, а на самом деле жил постоянно у бабушки. И, выходя к застоявшейся, ожидавши его, конной дружине, ворчал довольно:
– Тебе, стало быть, нельзя! Тебе не по чину княжескому! Дурь ломать – по чину! А правду творить – не по чину! Ладно! Мы и без тебя обойдемся.
Сотники свистнули, десятники гикнули. Качнулся строй всадников, заскрипел тяжкий обоз – пошла дружина славянская вослед за Добрыней-древлянином в Новагород. Перуна-бога там устанавливать…
* * *
Илья очнулся от голодного забытья, как из омута на воздух вынырнул. Соскочил с лежанки, что устроил себе, от крыс спасаясь, качнулся от слабости и тошноты. Держась за осыпающуюся земляную стенку, подошел к оконцу-отдушине в каменной непробиваемой кладке. Выглянул.
На мощеном дворе стояла высокая старуха в черном плаще, повязанная платком по брови, а из-за нее выглядывал мальчонка в княжеской собольей шапке, дорогой рубахе до колен и сафьяновых сапожках. Он испуганно таращил громадные серые глаза на Илью.
«Регина Хельги?.. – пронеслось в замутненном голодом мозгу Ильи. Но тут же он опомнился: – Какая Хельги! Она умерла давно! И не княгиня это вовсе. Мальчонка, видать, князь, а она – нет».
– Здравствуй… – совсем нестарым, звонким голосом сказала старуха. – Как звать тебя величать, буйная головушка?
– Илья, – ответил он и подивился своему хриплому, слабому голосу.
– Кто ж ты будешь? Какого роду-племени?
– В Карачарове муромском богатырем слыл, а теперь вот ослаб…
– Богатырь… – произнесла задумчиво старуха новое для себя слово. – Ты чьей земли воин?
– Пращуры в земле Кассак у хазар в работе были, – сказал Илья, – да, когда гонения пошли, через Поле Старое в муромские леса откочевали.
– За что гонения?
– За веру православную, – прямо глянув в синие старухины глаза, сказал Илья.
Княжонок вышел из-за старухи и теперь уже без страха смотрел на него.
– Ты христианин? – спросила старуха.
– Да, – бесстрашно ответил Илья.
Княжонок подошел к самому окну и глянул снизу вверх в отдушину-оконце и сказал, желая подбодрить богатыря:
– Я тоже буду!
Старуха улыбнулась, сверкнув по-молодому жемчугом зубов:
– Ярослав! Ты бы лучше дал хлеба брату своему во Христе!
Княжонок покраснел и торопливо принял из рук старухи узелок с едой, кувшин с молоком и просунул в оконце.
Илья сдержался, чтобы не кинуться на еду.
– Спаси тебя Бог, мати…
– Мальфрида, – сказала старуха. – Смолоду-то Малушей-ключницей звали.
