– Отдай сына! – вопила толпа. – Или мы тебя убьем!
– Звери вы! – закричал Федор. – Звери вы бессмысленные в облике человеческом! Оставьте кровавые замыслы свои!
– Ага, боишься! – злорадно, кривляясь и приплясывая, кричал волхв. – Не боялся богов наших хаять! А теперь они мстят тебе!
– Это ты мне мстишь, собака! – ответил волхву Федор. – А смерти ни я, ни сын мой не боимся! С верою и умрем за Христа!
Кто-то из жрецов повел речь мирную:
– Признай богов наших, варяг! И мы принесем в жертву только сына твоего! Перун возьмет его к себе, и он будет благоденствовать! А ты будешь жить в славе и покое – сын твой пойдет к нашим богам.
– Я поверю в ваших богов, – спокойно ответил Федор, – если они смогут оторвать от меня сына моего.
Отец и сын замерли, выставив мечи.
– Верую! – запел юноша. – Во единого Бога Отца, Вседержителя…
Несколько копий, пущенных одновременно, пронзили насквозь отца и сына, навеки скрепляя их вместе. Подрубленное, рухнуло крыльцо. Волна хвативших браги язычников наваливалась на изгородь двора, ломилась в ворота.
Волхв метнул факел под соломенную крышу избы, и она пыхнула костром.
– Боги мстят оскорбителям своим! – выкатив белые глаза, кричал волхв.
А по улицам плотным строем шли конные дружинники Добрыни, бичами и древками копий разгоняя возбужденную толпу. Только возвращение славянской дружины спасло город от многочисленных жертв.
Но несколько дней город не знал успокоения. Затворились в своем конце хазары, грозя побить стрелами всех, кто приблизится к ограде их поселения. Варяги били до смерти всякого, кто попадался им в их конце Киева и не был их племени. Бились между собою и опрокидывали идолов других племен кривичи и радимичи, поляне и древляне. Как ни метался Добрыня древлянский с конной дружиной разнимать драки, а везде поспеть не мог!
Монахи печорские открыли свои подземные переходы и уводили в гору киевских христиан…
Подняв стражу на стены города своего, ждал нападения толпы Владимир-князь.
Он собрал всех послов иноземных для совета и распытывал их, случается ли в их краях подобное. Иудеи отнекивались, а византийцы честно ответили:
– Чернь всегда склонна к бунту. И надобно содержать дружину обученную, дабы быстро могла волнения подавлять.
– Но волнения у вас в государстве не утихнут, – сказал византиец, оставшись наедине с Владимиром, – пока в княжестве твоем, Владимир, не будет единой веры для всех.
Сидя бессонной ночью у теремного окна и глядя, как бродят по улицам Киева дозорные с факелами, Владимир долго думал над этими словами.
Собственно, он думал об этом и прежде, и постоянно. Его новая держава, теснимая со всех сторон старыми врагами и новыми, поскольку становилась она сильной и богатой, обречена на распад, как Великая Хазария, где, как в державе Киевской, собраны разные языки и дети многих родов и народов. Ибо никто ни в Хазарин, ни в Киевском каганате не чувствовал себя сыном этой державы. Враждовали и веровали своим богам хазары-тюрки и хазары-иудеи, болгары белые и болгары черные, принявшие ислам, и прочие народы: черкасы, ясы, буртасы, которых только незнающие люди называют общим именем «хазары». А ни они сами, ни соседи их одним народом не считали.
«И у нас так-то! – думал князь. – Варяги, русы, меря, мурома, чудь, хазары, евреи, а славян и счет потерять можно: поляне, древляне, северяне, вятичи, радимичи, сербы, хорваты, болгары славянские, греки, словене ильменские, кривичи, аланы, торки, черные клобуки… Как все это в единую державу сплотить? Можно, конечно, один народ оставить, – скажем, одних полян киевских, а остальных разогнать, не пускать в державу; да жить такая держава будет не дольше, чем от рассвета до заката, – слабее слабейшего сделается! Ни в одной земле, ни в одном княжестве державы Киевской один язык не живет, но пребывают языки многие! Как соединить их, разных, в единое тело?»
В терем, тяжело бухая сапогами, вошел Добрыня.
– Ну что там, вуйку?
[11] – спросил его Владимир.
И грузный седеющий Добрыня, присаживаясь на лавку, сказал:
– Да поутихло маленько…
Он выпил из княжеского кубка, закусил яблоком.
– Надо единую веру, – сказал он племяннику. – Все в один голос говорят. Единая вера нужна.
– Единая так единая! – сказал князь. – Давай единую веру насаждать.
Он прошелся по горнице.
– Коли не могут люди богов своих меж собою примирить, давай им единого бога оставим. И будет сим богом – Перун, бог отца моего, бог достойный, бог сильный, воинский! Пойдешь по городам и весям, а пуще всего в Новгород – оттуда все крамолы идут…
Добрыня ухмыльнулся.
– Чего смеешься? – спросил князь.
– И мы! – сказал Добрыня. – И мы с тобой из Новагорода пришли в Киев.
– А хоть бы и мы! – подтвердил Владимир. – Новогородцы вечно ковы куют! Неугомоны! Вот и начни с них. Всех прочих богов – долой! Пущай один Перун будет для всей Руси.
– Не отдадут своих богов славяне, – сказал Добрыня. – Кровь польется!
– Пущай кровь льется, а держава крепится! – запальчиво сказал князь.
– Ты князь, тебе виднее, – согласился Добрыня. – А наш-то древлянский бог не Перун, а Сварог.
– Да это одно и то же, только имена разные.
– Да нет! Мне тут волхв знающий толковал, да я не запомнил: Хоре и Сварог – одно и то же, а Перун – нет.
– Пущай один Перун главным богом будет, остальные ему в подчинении.
– Вроде как ты – князь, остальные – бояре, – объяснил себе Добрыня. И тут же подумал, что многие на княжеское место норовят. – Тут силой придется!
– Затем тебя и посылаю! Силой так силой…
– Когда выступать? – спросил, поднимаясь, Добрыня.
– Вот тут поутихнет, и поезжай. Не тяни, а то в самую слякоть да распутицу попадешь, на полночь ведь поедешь…
Добрыня мешкал.
– Чего ты? – спросил князь.
– Сказывают, к тебе какой-то храбр приехал. Христианин…
– Ну, приехал, так что?
– Сказывают, он Соловья у тебя во дворе зарезал, Одихмантьевича, коего сколь годов взять не могли. Верно?
– Верно.
– Так ведь он Чернигов от канглы освободил и полон распустил.
– Ну и что?!
– А ты его в погребе голодом моришь!
– Не твоего ума дело! – вскипел князь.
– Смотри! – сказал Добрыня, – Он для смердов – герой! Смотри!
– Я тебе сказывал в Новагород идти, вот и ступай!
