«Ох и здоровы! – подумал Одихмантьевич и о коне, и о рыцаре-богатыре. – Уродятся же такие! Век бы их не видать!»
А еще думал он о том, что вынужден подчиняться этой силе. Он, потомок древнего и славного рода, главным предком считавшего птицу Сумь
[10], ей поклонявшегося и приносившего жертвы – глаза и печень врагов.
Птица снилась ему то в облике женщины с крыльями, где перьями были горностаевые, драгоценные шкурки, а голова – совиная, и только грудь и торс – женские, многоплодные, благодетельные, желанные… Когда поили его жрецы-шаманы магическим питьем, падал Одихмантьевич в сладкое забытье, в котором совокуплялся с божественной птицей, пил из медовых сосков ее силу и знание, храбрость и удачу. И не было его сильнее в лесных краях, в великой тайге-парме. Его род был славен по всем финским племенам, расселенным от Камня Великого до Ледяного моря и страны Роусти, откуда выходят викинги. И не вина Одихмантьевича, что со всех сторон тесним он врагами – варягами, болгарами волжскими, хазарами… И славянами. Но эти хоть не гнетут и в рабство не захватывают, только леса под пашню выжигают да ловы свои на родовых реках устраивают… Однако и хлеб – еду новую – дают, и железо. Поэтому мужики черные – что у славян, что у него – роднятся. Оставляют финские охотники семьи свои под защиту славянских городищ – неспокойно стало в парме… Слишком много людей бродит по лесным тропам. И только за стенами от них можно укрыться. Первые среди врагов – проклятые викинги! Они повсюду бродят и живут на севере близко. И приходится с викингами Одихмантьевичу в мире жить и воинов им давать, когда нападают они на славян или иных людей. Потому и – это твердо знал вождь муромы – в Киеве у князя Владимира, бастарда Святослава, ему нужно держаться варягов – они его союзники, а Владимир от них во всем зависит – дружина-то у князя варяжская. Вот если бы с такими, как этот Илья, соединиться, то можно было бы и с князем, и с варягами по-иному говорить. Отбиться от них в случае нужды в лесах и жить, как жили предки, никому не подчиняясь…
Думал над сказанным Соловым и Илья, едучи налегке, без доспехов, на заводной лошади, ведя в поводу Бурушку косматенького. Утомился богатырский конь на сече – нужно было ему отдых дать.
И карачаровский сидень, Илья-муровлянин, чувствовал себя меж многих огней. Ему в Киев, где никто его не ждал и не звал, ехать было совсем не по душе. Припомнил он все, что слышал о князе, и не нашел в нем ничего хорошего! Ни одной черты или поступка. Как говорил отец Ильи, старый Иван-христианин: «Во всем Владимир – язычник закоснелый».
Привел Святослав-язычник полонянку греческую, монахиню, и, не ведая страха Божия, отдал ее ради красоты ее сыну Ярополку; так Владимир двойной грех сотворил: умчал жену Ярополка, монахиню бывшую, и себе на ложе женою приволок! А сказывают, была она уже беременна, и родился Святополк – старший сын Владимира-князя! А какой он ему сын, неведомо. Иные скажут – «он сын Ярополка», другие – вовсе нелепицу: он-де сын двух отцов – Ярополка и Владимира.
А старый отец Ильи сказал, как припечатал: «Язычники не в браке, а во блуде живут! Ярополк монахиней натешился, да и не хранил жены своей, а Владимир все доказать стремится, что он – княжич истинный, все сыновьям отца своего навредить норовит. И с монахиней этой, и с Рогнедой! И неча думать, чей сын Святополк, яснее ясного, он – сын греха. И горя от него много в мир придет. Помяните мое слово».
А Владимира этого сатана крутит да путает. Он, сказывают, так в Новегороде княжил, что, кабы не дружина варяжская, убили бы его мужи новгородские. До сих пор они на Владимира и родову его ножи вострят. А дружину свою варяжскую только тем и удержать может, что каждый день у него в терему пирование да столование идет, да бражничание! А жен у него сразу несколько, и наложницы, блудницы искусные, и рабыни примученные. И все богатство, что в Киев рекой течет, Владимир-князь проматывает. Слыханное ли дело? Хмельные варяги за брагою стали ругаться, что мы, дескать, деревянными ложками едим, так он взял всю казну киевскую, все дирхемы серебряные, да им на ложки и перелил!
– Силы у него нет! – сказал отец Ильи. – Вот он перед дружиной и заискивает. Подкупом ее берет, таковая дружина – ненадежная! Страну грабит почище деда своего Игоря и все пропивает-проматывает! Язычник, одно слово – язычник.
Слушали тогда отца Ильи калики перехожие, монахи печорские, согласно и сокрушенно головами кивали, а все же вывели по-иному:
– Кроме как вокруг Киева, державе новой православной быть негде! А князь что… Князь – голова, а дружина – шея: куда шея повернет, туда и голова смотрит. Аль не ведаете, как дружина жадная старого Игоря в лютую казнь от древлян предала?!
«А дружина и ныне варяжская! – думал Илья, покачиваясь в такт шагу конскому. – Правда, сказывают, варяги не те, что прежде, те вовсе по-славянски не говорили, а эти в Киеве от веку, а все ж у волка ягнята не родятся! Их – много! Они все дела в Киеве вершат, легко с хазарами договариваясь… А вот православные-то христиане не видны. Есть, наверняка есть, да таятся». Теперь Илье надлежит открыто о себе сказать: «Я – сын христианский». Так заповедали калики и в том присягу с Ильи взяли – поворотить князя на хорошее. Отвадить от бесовского искушения. Да станет ли князь слушать? Илья-то не князь, не дружинник, не боярин знатный. Однако разница между тем, когда давал он обет в служение идти, и тем, что ныне, – есть. За спиной у Ильи – слава: очистил дорогу от разбойников Соловья да и самого его в Киев пленником везет. С Чернигова-города осаду печенегскую снял, полон освободил. Таковая слава многого стоит! Тут и незнаемый знатным становится.
– Слава-то позади, а Киев-то впереди! Никто меня там не знает и не ведает, и захочет ли знать – неведомо! – не заметил Илья, как вслух сказал.
– Что? Что, Илья Иваныч? – спросил ехавший чуть впереди отрок.
– Да это так! Ошалел маленько от сечи под Черниговом.
– Страх! – согласился отрок.
– Истинно! – вздохнул Илья. Не то что был он в бою небывалец, приходилось ему и меч кровавить, и со стен камни в супротивника да стрелы метать, а все ж в такой резне не бывал, и столько людей кряду не рубил, и поля такого, человечьим мясом устланного, не видел. Есть с чего ошалеть!
И подумал Илья, что теперь вот это – его служение постоянное будет! К тому он идет. Да еще проситься к такому служению станет, хоть душа назад к дому родному рвется. Да еще возьмет ли его князь, не побрезгует ли…
– Киев! – взволнованно крикнул, оборотясь к ехавшим позади, дозорный отрок.
Илья поднял голову. Впереди, за широким разливом Днепра, на склоне холмистого берега, чернел Киев – мати городов русских, как велел называть его Хельги-старый, приведший сюда дружину сто лет назад.
На пути к Днепру их встретили три сторожи, во всех трех воины были разные: и хазары, и варяги, и славяне… Хазары на Бурушку языками прищелкивали, головами качали: мол, здоровенный какой, а славяне – на Соловья-разбойника, как узнавали, что это мучитель муромский!
