– Беды грядущие войском не остановить, – сказал Илья. – Не в миру бо ныне битва идет, не в миру!
И как показалось Илье, князь понял, что он хотел сказать. Не в мире видимом грех копится, но невидимо горой вырастает и обрушивается на главы людские войнами, гладом, мором и трусом… Эту гору невидимую, но ежечасно давящую душу, отмолить, удержать стремился воин Христов Илья.
Князь пристально вгляделся в глаза Ильи, приблизив лицо свое к его лицу, точно в сердце заглянуть хотел. И отпустил…
* * *
Илья продал все доспехи свои: и меч, и копие боевое, и все орудия, и лук разрывчатый, и стрелы, и все, что надлежало воеводе. Оставил только снятый с булавы калдаш, привесив его на ремень, по монашескому обычаю.
В день воскресный, после службы в Десятинной новостроенной церкви, обрядился он в белую рубаху и порты сермяжные, как простолюдин, разулся и босой пошел через весь Киев к пещерам киевским. Боевые товарищи его следовали за ним, одаривая встречных деньгами, поднося им чарки меда и давая на заедку кутью… как по покойнику. Илья же шел, кланяясь и прося прощения у всех встречных за то, что обидел кого ведением либо неведением, словом либо делом… Так обошли они все концы Киева. Отовсюду валом валил народ. Не ради дармовой выпивки, но ради славы воеводы Ильи – заступника киевского и военачальника изрядного, богатыря и трудника за язык словенский и за все народы…
Выходили изрубленные калики, выходили горожане, выходили соратники-воеводы, выносили на руках детей малых. Многие падали перед Ильею на колени и поминали битвы и сступы с врагами, милость к раненым и рабам-полоняникам.
И ведомо было всем, кого спас Илья, кого освободил, кого вылечил, кому милостыню состворил… Весь Киев благословлял Муромца. Прошел он кварталами хазар, иудеев и народов степных, что лепились к киевским стенам в посаде, – и там высыпал народ на улицу, прощаясь с воеводой…
Когда же истощилась казна и сухо стало в бочках с медом, когда последние зерна кутьи рассыпали для птиц, шагнул Илья-богатырь в узкие врата обители монашеской, во чрево земное, в самую глубь ее, где чаял не только душе своей усталой спасение, но битву новую с врагом сильным за народ православный…
По сроку отпущенному прошел он краткое послушание и, принимая постриг великий, полз к престолу Господню и трижды протягивал бросаемые игуменом ножницы… пока наконец не был отпет от мира и не воскрес в мире монашествующих с новым именем – инок Илия.
В те же поры пришла в Киев весть, которую, как смерти, ждал и боялся Илия: Ярослав в Новгороде отложился от отца своего, Владимира Киевского, и отказался платить ему дань.
Глава 12
Страстотерпцы Борис и Глеб
Не на покой, не на отдохновение ушел в глубь гор Киевских инок Илия, но на битву новую, пополнив собою еще немногочисленную рать молитвенников за Русь православную, которые денно и нощно противостояли молитвами и подвигом своим монашеским силам тьмы, стремящимся побороть молодую державу Противостоять этим силам в миру можно было только всенародной жаждой справедливости, общим хотением истины.
Но мирские дела отвлекают мирянина, суета дневная не дает ему направлять свои мысли и устремления всечасно на главное… Иное дело – монах, иное дело – затворник печорский, добровольно отсекший от себя мир и, казалось, даже телесное существование свое. Поэтому и происходили с Илией чудеса. Он перестал ощущать свое старое, грузное и уже полное немощей тело. Постоянная в пещерах тьма не мешала ему ясно видеть не то, что стояло перед глазами, но все, что проходило перед мысленным взором его. В тишине и одиночестве его исчезло время, и он мог легко странствовать и в прошлое, и в будущее.
Однако явилось и другое: всякое зло, творимое там, над толщей горы, в миру, он воспринимал остро, как собственную физическую боль, и едва не кричал от нее. Предвидел он страшное зло, грядущее в мир от Святополка…
И не мог сохранить молитвой княжичей Бориса и Глеба, потому что так уготовано Господом…
Предвидел будущее и князь Владимир, но по-своему, по-мирски, по-княжески. Умом государственного деятеля он вызнал всю гибельность для Руси планов Святополка – все умышленна его проливу назначенного в наследники стола киевского княжича Бориса – и, как мог, старался этим замыслам помешать.
Чувствуя, что не сегодня завтра разрешится чем-то напряжение в державе, он, как мог, усилил Бориса, отдал ему лучшую дружину, сделав предлогом для этого малый набег печенегов, который такими силами отражать было не нужно.
– Куды ему столько войска! – ворчал Добрыня, едва передвигавший больные, опухшие от водянки и старости ноги. – Всех воев отдал! А Киев с чем оставил?
– Не в Киеве судьба Руси вершиться будет, но по всей державе, – отвечал князь.
После смерти Анны стал он и сам придерживаться чина вдовца. Строго стал держать посты, ходить к исповеди. И в нем явился некий дар предвидения… Именно предвидения дела мирского… Илия провидел, а Владимир – предвидел и пытался мирским деланием беду отвратить.
– Пущай у Бориса вся рать будет, – сказал он.
И даже простодушный Добрыня понял, что не верит Владимир в мир между братьями.
Пытался князь оградить Бориса, Глеба и всю державу от Святополка. Поэтому нежданно нагрянули в Туров нарочитые его дружинники и взяли под стражу Святополка и Рейнборна и заточили обоих в темницу киевскую. Думные бояре принялись с пристрастием допрашивать челядинов Святополка, и много зла им открылось. Святополк фактически уже переметнулся к Польше, и только ждал своего часа, чтобы пойти на переворот в державе и сбросить с высокого стола князя Владимира.
– Ну, вот и ладно! Вот и ладно… – приговаривал Владимир, выслушивая все, что доносили ему после ночных допросов бояре. – Вот мы ему голову-то и открутим!
Но в пещере киевской, во тьме, плакал инок Илия:
– Зачем? Зачем ты, князь, зло к себе приблизил? Зачем злом наполнил сердце свое? Как болезнь черную, привлек ты к себе Святополка, не ведая будто, что зло прилипчиво, как чума… И ты уже полон им.
Поэтому не удивила Илию весть, что Ярослав, от Киева отложившись, перестал отцу дань платить.
Для Владимира эта весть тоже не стала неожиданной. Ждал он, когда, рожденные в ненависти и грехе, дети Рогнеды пойдут на него. И, услышав весть об измене Ярослава, словно обрадовался. Молодо пробежался он по теремным покоям. Молодо сбросил черные одежды вдовца. И, словно вернувшись на тридцать лет назад, явился перед воеводами в доспехе воинском.
– Мостить мосты! Торить дороги на Новгород! – кричал он боярам и воеводам, давно не видевшим князя в таком гневе и молодой языческой ярости. – Идем на Новгород! Отступника Ярослава резати…
Охнул, схватясь за сердце, Добрыня.
Охнул, упав на колени перед иконой, инок Илия.
«Господи! – кричало сердце его. – Сколь зла умножилось в державе твоей! Отец на сына смерть умыслил! Возносит меч ненависти над постылым, а сатана толкнет под руку, и обрушится меч на милого… Я-то уж знаю! Я – ведаю! Господи, не допусти! Господи, отврати от зла вселенского…»
