– Вот правители будут мудрые! – говаривал, целуя их, старый Добрыня. – Вот в ком Бог живет.
Борис и Глеб краснели и отводили глаза.
Не таков был Ярослав. Худой востроносый княжич глядел пристально, умно. Больше помалкивал. Но видел Илья-воевода, с кем водит он дружбу и в ком опору ищет: север – матери его Рогнеды родова и варяги! Словно воскресли Свенельд, Рагнар, Фрелаф и другие русы да викинги – таковы округ Ярослава друзья-сотоварищи! И казалось, что от мальчонки доброго, носившего ему хлеб в погреб, не осталось и следа, все выморозила Рогнеда, когда оторвала Ярослава от Малуши-славянки и увезла в Полоцк. Казалось, что и Богу православному он верует больше по форме, чем по душе. А свита его была и вовсе некрещеной. Зло глядела она в сторону строящихся киевских церквей. И видели люди смысленные: не дай бог на киевский престол Ярослав сядет – вновь варяжские времена вернутся.
Илья, с тех пор как погиб Подсокольничек, держал весь обычай монашеский, и удивительное с ним происходило! Он и прежде, с тех дней, когда погибла Дарьюшка, стал в сердце своем службу церковную слышать – шла она постоянно и в яви, и во сне. Что бы ни делал воевода – шла в душе его постоянная церковная служба… Все годы, что был он в заморском походе, пели в душе его голоса ангельские и шла литургия божественная. После же смерти Подсокольничка, как первый раз причастился он в Киеве у старцев печорских Святых Таин, будто глаза у него новые открылись. Стал видеть он и прошлое, и будущее.
Происходило это помимо его воли. Так, ни разу не поговорив ни с Борисом, ни с Глебом, видел он на них печать избранности, видел свет, от них исходящий. Но странные чувства рождал этот свет. Хотелось пасть на колени и рыдать, каясь в прегрешениях своих, изнемогая от жалости к человекам…
Когда же смотрел он на Ярослава, то видел его четко, словно молодыми глазами рассматривал. Видел каждый порез на его подбритых щеках, каждый волос в молодой бороде, словно и не человек он был, а какая-то диковина хитростная, по разуму изготовленная искусным мастером. Ни разу при нем не сказал Ярослав лишнего, ни разу не ответил невпопад, ни разу не смутился, не покраснел, как Борис и Глеб – братья его сводные.
Но смотрел на него Илья и, вопреки мнению многих бояр думных, провидел в Ярославе властителя мудрого. Не мог объяснить почему, но, если бы его спросили, кто здесь князь среди сынов Владимира, он бы на Ярослава указал. Объяснить сего он не мог. Не по разумению, не по ведению это ему открывалось. Иной, говоря о Ярославе, ничего бы хорошего о нем не сказал. Княжил Ярослав во Новгороде жестоко, и горожане его боялись и не любили. Он навел в город варягов заморских и во всем потакал варягам, в Новгороде живущим. Дружина его была буйна и жестока, как при Святославе-язычнике. Повсюду горожан утесняла. Но Ярослав дружине и варягам во всем потакал, а чуть горожане смущение какое вершили, выводил варягов с мечами обнаженными – порядок устанавливать. И все же он казался Илье правителем! Объяснял он себе это так же, как и в те дни, когда Владимира увидел: Господь-де выбирает и помазует на царство не по замыслам людским, и нельзя воле его противостоять или на свою волю надеяться!
А вот третья сила была страшна для Ильи! Когда смотрел он в сторону Святополка, то постоянно видел темную тень за его спиною. «Сатана за ним стоит», – шептал он. Княжич Святополк, росший бирюком-одиночкой, от кого не скрыть было его сомнительного происхождения и нелюбви отца, князя Владимира, женившись на сестре Болеслава I, короля Польши, обрел сразу и верного друга, и любящую жену, и призрачную надежду на полную княжескую власть. Ее, эту надежду, умело поддерживал и развивал в его душе Рейнборн Колобжегский – ксендз, приехавший как духовник сестры Болеслава. Он сразу, будто в открытой книге, прочитал в больной душе Святополка и его тоску по близким, и жажду мести, и желание возвыситься над братьями…
– Сатана… сатана… – прошептал Илья, мысленно проходя весь путь Святополка и понимая, какие греховные струны задевал умелый ксендз в душе княжича. – Гордыня, дух несмиренный, жажда мести, алчность – вот врата адовы!..
Он понимал, что истосковавшийся в одиночестве Святополк стал легкой добычей посланца папы римского.
Рейнборн пришел с тем, что отвергали и Ольга, и Владимир, и вся Русь. Он наставлял, как повернуть дикую, варварскую страну к свету Запада. Путь Польши – вот пример, какому должна следовать созданная Владимиром держава. Постоянно внушал Рейнборн Колобжегский Святополку, что принятие христианства от Византии было ошибкой. Что нужно принять веру Христову от Рима Великого, а не от Константинополя.
– Но все еще возможно, – говорил ксендз. – Смотрите, князь, как меняет веру Чехия… Собственно, христиане почти не чувствуют разницы. Вера-то не меняется! Меняются только ориентиры. Молодая держава Киевская повернется от умирающей Византии к миру новому, сильному, могучему. Славяне займут в этом мире подобающее им место – место смердов, рабов и слуг, а вместе со славянами – все дикари степные; властвовать же будут европейцы. Но не такие, как дикие викинги, варяги и русы, а просвещенные, разумные и осмысленные. И станет Русь частью Великой Римской империи, и станет главою ее наместник Бога на земле – папа римский.
В Турове, где княжил Святополк, уже было подобие европейского двора. Не было ни бояр думных, ни воевод, а постоянно наезжали рыцари немецкие, итальянские, польские. Постоянно к Рейнборну приезжали посланцы Рима. Святополк пытался все устроить по образцу польскому. И не было ему ничего милее Польши, в подобие чего он хотел обратить и Киевскую Русь.
Умело подливал масла в огонь Рейнборн, забрасывая в мятущуюся душу Святополка семена уверенности, что именно он, Святополк, по смерти Владимира должен быть правителем Киева и всех земель, ему подвластных. Ибо он – старший! Старший сын Владимира! Он по Промыслу Божию должен быть властителем высокого стола киевского.
– Ничто, ничто не проходит бесследно! – шептал, стоя на молитве, воевода Илья. – Любая обида, любой грех нераскаянный – семя зла и горя! Во зле рожден Святополк – зло от него прорастет. Во зле рожден Ярослав, отмстителем за мать явится он. Но как об этом сказать князю? Горе мне! – шептал старый воевода. – Тягота немыслимая – провидеть горести будущие и не уметь сказать о них. И не уметь отвратить их.
Он как-то пытался сказать о своих предчувствиях князю, но тот слушать не стал. И Муромец понял с ужасом, что и князь все провидит, а ничего поделать не может! Потому как чем больше у смертного власти над смертными, тем бессильнее он…
Как не мог Ярополк убиенный остановить рать, идущую на землю древлянскую убивать брата его Олега, так не может и Владимир ничего изменить в державе своей. Не властны бо власти предержащие! Вот тогда пал Илья на колени перед Владимиром и, целуя землю у ног его, просил отпустить.
– Почто оставляешь меня? – спросил, наклоняясь к нему, князь.
– Не оставляю, – ответил со слезами Илья. – Не оставляю, но как был воином твоим, так и буду.
– Так служи! Добрыня стар стал, а ты еще в силах! Я тебе свое войско отдам. Служи.
