Более серьезный вызов, волновавший в той или иной степени всех современников Ле Пилёра, заключался в осознании опасности формализации веры, сожалении по поводу замены искренности лицемерием, благодарности алчностью. Об этом он размышляет, планируя организацию собственных похорон, намечая будущее семейной гордости Ле Пилёров — приюта для вдов. Он хорошо представляет источник зла: обычай, рутина неминуемо убивают искренность, дружеские чувства и благоговейность. А без этого все возносимые молитвы не имеют большой силы. Для того чтобы постоянно «освежать» отношения благодетеля и благополучателя, Ле Пилёр придумывает весьма прихотливую систему мер. Но эти меры носят внешний характер. Зашел бы рационализм Ле Пилёра так далеко, чтобы принять учение об оправдании верой или даже об абсолютном предопределении, проживи он еще лет десять? Не думаю, слишком уж погружен он в традиции парижской благотворительности. Для радикального разрыва с ними ему понадобился бы какой-нибудь внешний импульс.
Что же необычного в личности Жана Ле Пилёра, адвоката в Парижском парламенте? Мы бы назвали его утомительно дотошным, но для того времени в его судебных тяжбах с ближними не было ничего экстраординарного. Он многодетен, в чем тоже нет ничего удивительного: Бог не только даровал ему много детей, но и многих из них сохранил. У него было как минимум семеро взрослых детей от первого брака и не менее трех от второго, не считая пасынков. Это создавало проблемы, с которыми адвокату все же удавалось справляться; при этом он не гонялся за призрачными титулами и должностями для своих детей, но старался жить по средствам. Но и это отнюдь не оригинально, просто многодетная семья, особенно городская, во все времена оказывалась в менее благоприятных условиях для социального воспроизводства.
Пожалуй, чертой, которая придавала неповторимое своеобразие его стилю нотариального поведения, было стремление формировать альтернативы. Практически каждый из актов Ле Пилёра ставит партнеров в ситуацию выбора: поступить «по совести», как это видится адвокату, или же действовать по-своему и за это лишиться сулимых им выгод и его морального одобрения.
Возможно, не только он обладал подобным «проектным мышлением», позволявшим хорошо представлять будущее развитие событий и направлять их в нужное русло. Но он лучше других отразил эту черту в своих нотариальных актах. Оригинальность Ле Пилёра заключалась также в его несколько повышенной даже для адвоката склонности к резонерству. Это его гипертрофированное свойство позволяет разглядеть на его примере важное качество, по-видимому присущее и многим актам. Свершая некий не вполне стандартный поступок (в данном случае он действует вопреки нормам парижской кутюмы), автор как бы репетирует судебную речь, примеряя тогу оратора. Причем, поступая по своей воле (en droit jugement), в наиболее сложных случаях Ле Пилёр советуется с друзьями, среди которых теологи и юристы. В важные минуты жизни человек ничего не предпринимает без совета
[92]. И, следовательно, его действия легитимны.
Ле Пилёр старательно конструирует свой публичный образ, используя имеющиеся заготовки. Оппозиций этих несколько: благородный и бескорыстный глава семьи, не жалевший средств для ее процветания, — и алчные неблагодарные крохоборы из числа детей; правдолюбивый адвокат, борец за справедливость — и корыстные, ловкие крючкотворы-стряпчие, то есть прокуроры. Здесь-то и проявляется оригинальность Ле Пилёра, которая будет очевидной при знакомстве с казусами других парижских адвокатов. Поскольку он предвидит альтернативное развитие событий, то его дети лишь потенциально могут войти в фавор к прокурорам, породниться с ними и путем затяжек и проволочек разорить своих младших братьев и сестер. Но пока они этого не сделали, в дарениях и в завещании остается возможность интерпретировать их облик в благоприятном для них смысле. И действительно, Ле Пилёру не к лицу так брезговать прокурорами: за прокурора он выдает свою дочь, прокурором является его пасынок, да и детей от первого брака он сам решил сделать именно прокурорами. Речь идет лишь о потенциальной негативной интерпретации.
И еще одно наблюдение — Ле Пилёр использует, судя по всему, одну и ту же заготовку для разных случаев. Одно дело живописать беззащитность малых и неразумных детей от второго брака в 1539 году, когда составлялся первый акт. И совсем другое — повторять те же слова в 1548 году, да еще накануне свадьбы дочери, Денизы Ле Пилёр, с представителем могучего клана прокуроров парижского Шатле. Здесь эта аргументация не очень уместна, но адвокат не избежал искушения воспользоваться ею еще раз, уж больно убедительной она ему показалась. А еще вернее, он просто механически воспроизводит готовый текст предшествующего акта. По всей видимости, составляя завещание, он держал перед собой текст документа десятилетней давности. Точно так же как сегодня мы, составляя служебную записку на закупку расходных материалов, не пишем ее каждый раз заново, но берем из памяти компьютера готовую предшествующую форму. Главное — не забыть поменять дату.
Казус 3. Ле Клерк против Галанда. Декан против ректора: как помешать реформе в университете?
[93]Советником Парламента можно было стать, только имея приличный стаж адвоката, а адвокатом — лишь обладая университетской степенью. Поэтому у людей из Дворца правосудия с университетом были особые отношения. Для большинства из них в роли alma mater выступал именно Парижский университет, хотя доучивались они, как правило, в Орлеане. Парламент дорожил своей юрисдикцией в университетских делах, создавал комиссии для проверки и реформирования той или иной университетской коллегии, разбирал конфликты между корпорациями, составлявшими университет, был озабочен общим уровнем университетского образования. Некоторые университетские преподаватели-правоведы иногда сами выступали в роли адвокатов. Представлять интересы университета в Парламенте было большой честью для адвокатов. Мир парламентских судей и адвокатов и мир университетских магистров вполне можно назвать сообщающимися сосудами — конфликты, сотрясавшие университет, так или иначе отзывались во Дворце правосудия.
Конфликты были неотъемлемой частью университетской истории. На одном из них, связанном с попыткой сократить период обучения на факультете искусств, мы сейчас остановимся. Но предварительно стоит напомнить, что представлял собой Парижский университет в XVI веке. Он был федерацией семи самоуправляющихся корпораций. Факультет искусств состоял из четырех землячеств-наций (французской, нормандской, пикардийской, германской), чьи интересы представляли выбираемые из их среды прокуроры. Это был самый многочисленный факультет, по окончании которого студенты, получившие степень магистра искусств, могли переходить на любой из высших факультетов — теологии, канонического права или медицины. Во главе каждого из этих трех факультетов стоял декан, в помощь которому могли избирать синдика. Нации факультета искусств в порядке строгой очередности выдвигали кандидатуры на должность ректора, который считался главой не только факультета искусств, но и всего университета. Это объяснялось тем, что факультет искусств был самым древним в университете и всегда насчитывал больше студентов и магистров, чем на трех высших факультетах вместе взятых. Кроме того, на университетской ассамблее факультет искусств по числу наций имел четыре голоса, которые всегда перевешивали три голоса высших факультетов. Ректор обладал наибольшими правами в университете; если он умирал на своем посту, его должны были хоронить по чину принца королевской крови, поскольку университет носил титул «старшей дочери короля». Но полномочия ректора длились недолго, его избирали только на три месяца.
