Молодой человек повествует об особом, «изумительном» мастерстве француза, который, ни слова не зная по-русски, «однако ж дар убеждения такой имел, что не было, кажется, на селе ни одной крестьянской бабы, которая бы противостояла бы ему».
По закону избранного жанра Щедрин делает моментальный переход от скабрезной истории похотливого дворянина Российской державы к назидательной истории заката распутной Западной Римской империи, которой в конечном счете завладели «пастуховы дети», то есть дети варваров. Для России, предрекал писатель, надвигаются времена своих варваров, своих «пастуховых детей». Далее в повествовании рисуется образ Петрушки, этого грядущего господина России, а пока дворового и кандидата в любовники стареющей барыни Любови Александровны. Символом Российской империи периода упадка стала родина барыни и Петрушки – город Глупов, который «разлагается, ибо собственное его распутство точит его». Затем разворачивается история совращения верного слуги «Пьера», который «лопает себе, и думает, что так тому и быть должно». Вдова мучается по ночам, она не спит, и «сладко» ей, когда слышит она, как Петрушка на сундуке за перегородкой ворочается. «Петруня, а Петруня! – говорит она, – встань да посмотри-ка в окно: никак кто глядит!» «– Петруня! А Петруня! Чтой-то словно мне робко! – шепчет она, – как бы ты лег на полу…» «Ох, да и светла же, тепла же была ночь темная, длинная!..» Летит взгляд Сталина и его рука с пером над страницами щедринского текста, цепляясь за что-то, эхом отзывающееся в душе: соблазнительные крестьянки, размягченная барыня, усердный, но наглый Петруня…
…Отныне «Петруня» требовал, чтобы все, включая Любовь Александровну, величали его «Петром Афанасьевичем», и во всеуслышание заявлял: «Я, говорит, у барыни первый человек есть! Я, говорит, с барыней что желаю, то и сделаю!» Так стал Петрушка, этот грядущий российский Хам и властитель, помыкать благодетельницу-барыню: «Отвяжись, мол, ты, старые дрожжи!» Но Любовь Александровна, этот символ «дряхлеющей, но еще жаждущей любви и жизни «Империи»… стремится устроить себе утеху домашнюю, такую утеху, которая была бы всегда под руками. А под руками что? Под руками Петрушка, у которого только что черный ус над губой начинает прорезываться… Петрушка, черноволосый, чернобровый и черноглазый; глаза у него так и искрятся, так и жгут, а пухлые малиновые губы так и манят… «Ах, чорт побери да и совсем!» – в волненьи произносит Любовь Александровна и даже повертывается на стуле». А «Петрушка властный, Петрушка, собирающийся унести на плечах своих вселенную», обладает еще и кое-каким умишком. «…Этот умишко подсказывает, что если Любовь Александровна возвысила его до себя, стало быть, они квиты. Отсюда: «Любка! пляши!», «Любка! пой песни!»
«Не в силах простолюдин постичь, – издевается сатирик над своим братом-дворянином, – такие понятия, как “равен” и “не равен”, “квит” и “не квит”».
Последний кусочек фразы Сталин многократно отчеркнул еще и вертикальными линиями на полях книги. Почему? Уж не потому ли, что в эти годы и он многих «возвысил до себя» и многие из них, по его мнению, так и не разобрались в понятиях: «равен» и «не равен», «квит» и «не квит»? Со своими «петрунями», в том числе женского пола, у Сталина был свой счет. Под конец сексуально-сатирического повествования Щедрина – очередное ядовитое сравнение великого Рима с величавым Глуповым, заставившее Сталина многократно подчеркивать щедринский текст: «Еще намеднись у нас городничий целый овин сжег единственно для того, чтобы показать начальству, как у него команда исправно действует. Чем не Нерон! А третьеваднись земской исправник с целой стаей собак в суд вломился, – чем не Калигула! Нет уж, если мы возьмемся за дело, да начнем пересчитывать, – никакому Риму не устоять перед нами в отношении доблести!.. Но Рим, несмотря ни на величие свое, ни на доблесть сынов своих, все-таки пал от руки пастуховых детей…: Боже! Ужели та же участь предстоит и Глупову?»
[485]
* * *
Ныне мало кто помнит (за исключением специалистов) все подробности рассказа Салтыкова-Щедрина «Каплуны». А между тем этот рассказ, написанный в 70-е годы XIX века, положил начало беспощадному осмеянию российской интеллигенции как правого, так и левого толков. Щедрин точно подметил духовную и связанную с ней политическую импотенцию тех, кого Ленин брезгливо именовал «мягкотелыми либералами», нередко потом ссылаясь именно на произведения Щедрина. На фоне тех исторических событий, которые произошли в России с середины XIX века, и интеллигент-писатель (Щедрин), и интеллигент-революционер (Ленин) имели серьезные основания для таких крепких выражений. В своих послереволюционных речах Сталин предпочитал говорить о «гнилой интеллигенции», но и о «потенции» не забывал.
Щедрин в лучших традициях античной сатиры, для которой характерно смелое совмещение эротических и политических образов, привел к общему знаменателю качества физиологических, духовных и интеллектуальных кастратов. По этому поводу сатирик даже стишок сочинил, который и предпослал в качестве эпиграфа:
Кастраты все бранили
Меня за песнь мою,
И жалобно твердили,
Что грубо я пою…
Специалисты в области истории партии с удовольствием цитировали эту виршу в студенческой аудитории, начиная россказни о зловредности буржуазных либералов. Пишу сейчас об этом как очевидец.
«Каплуны-люди встречаются во всех слоях, на всех ступенях глуповского общества. Чтобы сделаться каплуном, нужно очень немного. Нужно выбрать идейку с булавочную головку, возлюбить ее, как самого себя, и затем, с спокойною совестью, мерить этим огромным масштабом все явления, проходящие перед глазами»
[486].
Замечает это сам Щедрин или нет, но в своем сатирическом эссе он ставит все ту же «гамлетовскую» проблему русской интеллигенции, суть которой вождь моментально ухватил: «…жгучий вопрос эпохи, идти ли на сделку с установившимися формами жизни, признать ли, что и в них есть нечто хорошее и примиряющее, или откровенно взглянуть на них, как на старый хлам, негодный даже для справок?»
[487] Российская интеллигенция, вне зависимости от ее умонастроения, в массе своей отвечает на «жгучий вопрос эпохи» одинаково бессильно. «Веселые каплуны (консерваторы. – Б. И.) курлыкают»: «Не насильствуйте, не волнуйтесь, не забегайте вперед»; «угрюмые каплуны (либералы. – Б. И.) курлыкают»: «Жизнь, которую мы знаем и с которой имеем дело, есть старый выветрившийся хлам; кроме того, что он отвратителен, он еще и бесполезен»… Несмотря на различие в содержании обоих курлыканий, отмечает сатирик, у них есть общее – отрицание деятельного личного участия в этой жизни. Для него каплун, кастрат есть то же, что бесплодный болтун, «курлыкающий» недееспособный человек. Это сравнение, эта писательская метафора, сближающая физиологическую импотенцию с духовной, попала в самую точку сталинского сопереживания. Деятельность и еще раз деятельность во всем, как демонстрация акта плодотворности в политической борьбе, в государственной сфере, в личной жизни, во взаимоотношениях с окружающими, как доказательство мощной личной потенции и воли. Отсюда это брезгливо-злобное отношение сначала к дореволюционным «курлыкающим» меньшевикам и либералам, затем к «болтунам» оппозиционерам и, наконец, ко всем тем, кто хоть в чем-то критичен или подозрительно нерасторопен, а значит, не деятелен.
