Об отце Сталин никогда никому не рассказывал, хотя в полицейских анкетах указывал, что он умер только в 1909 году, то есть когда Кобе шел тридцатый или тридцать первый год
[361]. Был ли отец на его свадьбе, общался ли с внуком, знал ли о революционной деятельности Кобы, не женился ли сам второй раз? Ничего не известно, неизвестно даже, как он умер и где похоронен. Светлана Аллилуева считает, что он был убит в драке. Вызывают большие сомнения подлинность недавно обнаруженной могилы и тем более фотографии Виссариона Джугашвили.
А Сосо, похоже, лет до пятнадцати, то есть до отъезда в Тифлисскую духовную семинарию, поневоле разделял одно ложе с матерью. Речь идет о том, что столетиями, как в нищей крестьянской России, так и на некоторых южных окраинах империи, дети спали бок о бок на одном ложе с родителями, которые здесь же рожали, болели и умирали, вблизи с ними, растущими и мужающими. Мать же Сталина не только внешне выглядела как монашка, но, скорее всего, после ухода мужа, когда ей было лет 26–28, действительно провела все дальнейшие годы своей 77-летней жизни в аскетическом одиночестве. Говорят, что она была очень набожна и поэтому часто общалась с местными священниками, от которых получала действенную помощь.
Мать родилась в крестьянской семье Глахи Геловани, где было еще двое сыновей. О своих дядьях Сталин никогда не вспоминал и их судьба толком неизвестна. У матери были густые каштановые волосы, большие темные глаза и рыжие веснушки. Поскольку ее собственная мать Мелания умерла рано, она с юности умела много трудиться и самостоятельно поддерживать существование. Но женских навыков гармоничной супружеской жизни, видимо, получить от нее не успела. Как и для многих одиноких женщин, сын стал центром ее мира и забот. Именно по ее настоянию и с помощью местных священников он попал в духовное училище, а затем в семинарию. Когда в 1902 году он в первый раз был арестован и с непривычки сильно напугался, именно к ней он посылал умоляющие о помощи записки, и именно она, и опять не без помощи настоятеля местной церкви, вызволила его. Да так, что он даже не был судим.
Несмотря на свою бедность, мать находила возможность присылать ему в Сибирь продуктовые посылки и даже иногда баловать бутылкой замечательного грузинского вина. Один из жителей сибирского села Курейка, которого Сталин, будучи в ссылке, как-то угостил, запомнил на многие годы вкус этого виноградного вина. Раньше он никогда ничего подобного не пробовал. Судя по тем посылкам, которые она продолжала ему отправлять уже в Кремль, в посылках в Сибирь были его любимое ореховое варенье, грузинские сладости и фрукты.
Его письма к матери дореволюционной поры не сохранились. Сама она не знала русского языка, была неграмотна, и за нее, очевидно, писали другие. Впрочем, в Грузии сейчас хранятся ее воспоминания, якобы написанные на грузинском языке ее рукой. Скорее всего, мать и сын любили друг друга, но это не мешало им иметь собственные мнения о каждом. Мать, как большинство волевых родителей, выстроивших в своем воображении будущность ребенка, до конца своей жизни не могла простить ему, что он сломал свою священническую карьеру из-за женщины или революции. Он тоже навсегда запомнил ее попреки и то, как она частенько жестоко лупила его за дерзкие и грубые шалости. После революции они почти не встречались.
Сталин никогда не приглашал ее в Кремль. Даже в гости. В сохранившихся письмах Надежды Аллилуевой к Кеке (так она ее называла) раз или два звучит нота сожаления о том, что свекровь опять не смогла приехать к ним. При этом Аллилуева сама объясняла причину — вредность для здоровья кавказской старухи московского климата. Думаю, что эту мысль внушал матери и жене Сталин. И сам он, отправляя коротенькие записки на грузинском языке примерно раз в полгода, а то и раз в год, никогда в них не звал ее в Москву.
Записки почти сплошь стандартны по смыслу, да и по форме:
«18 /IV 22
Мама — моя!
Здравствуй!
Будь здорова, не допускай к сердцу печаль.
Ведь сказано: “Пока жив — радовать буду свою фиалку, умру — порадуются черви могильные”.
Эта женщина — моя жена. Постарайся не дать ее в обиду.
Твой Сосо»
[362].
Написано по восточному красиво, но если вдуматься, — по-сыновьи холодно. О своей женитьбе, которая произошла еще в 1919 году, он пишет так, как восточный князь сообщает об отправке с похода домой своей новой наложницы. И все же этот литературный, но почти трепетный тон так необычен для грубого и чаще зло-ядовитого Кобы.
Судя по запискам, он любил мать, но, как многие, любил на расстоянии и только тогда, когда она напоминала о себе, в остальное же время полностью выключив ее из своей такой насыщенной событиями жизни. Как хороший сын, он позаботился о ней. Ее поселили в Тифлисе, в бывшем доме генерал-губернатора. Правда, она, по своей многолетней привычке к тесноте, занимала в нем всего одну комнату, где за ширмой у железной кровати молилась, принимала многочисленных иностранных гостей и где стены были увешаны фотопортретами ее сына. При ней находился целый штат прислуги и разноплеменных приживалок, ее старинных знакомых. Судя по тому, что ее время от времени посещал сам правитель Грузии и Кавказа Лаврентий (так она называла Берию), ее жизнь тщательно охранялась, а сама она была под непрестанным и заботливым надзором. Дважды в неделю ее посещала Нина Берия. Их сын Серго Берия позже со слов родителей вспоминал, что Екатерина Джугашвили, несмотря на свою необразованность, любила рассуждать о политике и даже как-то заявила окружающим: «Я задаю себе вопрос, что мой сын не поделил с Троцким!»
[363] Короче, она жила как вдовствующая грузинская царица, любила «великосветские» сплетни и подчеркивала свою независимость. Одевалась она просто, предпочитая праздничное национальное платье: «черный платок с белыми кружевными лечаками, по суровому грузинскому обычаю, квадратом обрамлял ее строгое выразительное лицо»
[364].
Время от времени ее навещала Надежда, но только однажды, в июне 1935 года, к ней привезли всех детей Иосифа. «Возможно, — вспоминала Светлана Аллилуева, — что инициатором поездки был Берия, мы останавливались у него в доме. Около недели мы провели тогда в Тбилиси и полчаса были у бабушки… Она жила в каком-то старом, красивом дворце с парком; она занимала темную низкую комнату с маленькими окнами во двор. В углу стояла железная кровать, ширма, в комнате было полно старух — все в черном, как полагается в Грузии. На кровати сидела старая женщина. Нас подвели к ней, она порывисто нас всех обнимала худыми, узловатыми руками, целовала и говорила что-то по-грузински… Понимал один Яша и отвечал ей, — а мы стояли молча… Мы скоро ушли и больше не ходили во “дворец”, и я все удивлялась, почему бабушка так плохо живет? Такую страшную железную кровать я видела вообще впервые в жизни»
[365]. В архиве Сталина есть фотография — внуки вокруг бабушки, лежащей на кровати. Видимо, она была больна и уже не вставала.
