Несколько дней Вернер и Карла прожили в страхе, гадая, вдруг кто-нибудь из тех, кто был во время бомбежки в школе, выжил и теперь обвинит Вернера. Но уже было ясно, что все погибли, а больше никто о подозрениях Маке не знал. Им снова удалось выйти сухими из воды.
От пулевого ранения Вернер оправился быстро.
Они стали любовниками. Вернер переехал в большой, полупустой дом фон Ульрихов и каждую ночь спал с Карлой. Родители не возражали: все понимали, что любой день может стать последним, и поскольку жизнь была полна лишений и страданий, нельзя было упускать любую возможность порадоваться.
Но сейчас, когда Вернер помахал ей через стеклянную дверь палаты, вид у него был более серьезный, чем обычно. Она поманила его внутрь и поцеловала.
– Я тебя люблю! – сказала она. Никогда не уставала это повторять.
И он всегда был счастлив отвечать:
– Я тоже тебя люблю!
– Что ты здесь делаешь? – спросила она. – Ты что, просто зашел, чтобы я тебя поцеловала?
– У меня плохие новости. Меня направляют на Восточный фронт.
– О нет!
У нее на глаза навернулись слезы.
– На самом деле – просто чудо, что я столько времени этого избегал. Но генерал Дорн больше не может держать меня при себе. Пол-армии – старики и школьники, а я – здоровый двадцатичетырехлетний парень, офицер…
– Пожалуйста, не умирай! – прошептала она.
– Я очень постараюсь.
Все так же шепотом она сказала:
– А что же будет с нашей организацией? Ты все знаешь. Кто сможет возглавить дело вместо тебя?
Он молча смотрел на нее.
Она поняла, что у него на уме.
– Нет, нет! Только не я!
– Ты подходишь лучше всех. Фрида может лишь подчиняться, но не руководить. Ты проявила способность вербовать новых членов, убеждать их. У тебя никогда не было проблем с полицией, ты не была замечена в политической деятельности. Никто не знает, какую роль ты играла в противодействии акции «Т-4». С точки зрения властей ты – безупречная медсестра.
– Но, Вернер, мне страшно!
– Ты можешь отказаться. Но больше никто не справится.
Тут они услышали шум.
В соседней палате находились больные с психическими расстройствами, и оттуда нередко доносились крики или даже вопли, но сейчас было не так. Интеллигентный голос поднялся до крика, и в нем звучала ярость. Потом они услышали другой голос, этот – уже с берлинским акцентом и упрямой, угрожающей интонацией, которую приезжие считали типичной для берлинцев.
Карла вышла в коридор, за ней последовал и Вернер.
Доктор Ротман, с нашитой на пиджак желтой звездой, спорил с человеком в форме СС. За их спинами двойные двери психиатрической палаты были широко распахнуты. Из них выходили пациенты. Еще двое полицейских и пара медсестер гнали нестройную очередь мужчин и женщин – в основном в пижамах, – в которой некоторые шли прямо и были, по-видимому, нормальными, другие шаркали ногами и бормотали что-то себе под нос, шагая друг за другом вниз по лестнице. Карла тут же вспомнила Курта, сына Ады, и Акселя, брата Вернера. И так называемую больницу Акельберга. Она не знала, куда забирают этих пациентов, но была уверена, что их там убьют.
– Ведь эти люди – больные! – возмущенно говорил доктор Ротман. – Им требуется лечение!
– Они не больные, а психи, – ответил офицер СС. – И мы отвезем их туда, где психам самое место.
– В больницу?
– Вас проинформируют в обычном порядке.
– Меня это не устраивает.
Карла понимала, что ей вмешиваться нельзя. Если узнают, что она не еврейка, у нее будут большие неприятности. Ее внешность не выглядела ни арийской, ни семитской – темные волосы, зеленые глаза. Если она будет вести себя тихо, ее, скорее всего, никто не тронет. Но если она начнет возмущаться действиями СС, ее арестуют и подвергнут допросу, и тогда выяснится, что она работает незаконно. Поэтому она прикусила язык.
– Пошевеливайтесь! – прикрикнул офицер. – Ведите этих кретинов в автобус.
– Я должен знать, куда их везут, – упрямо сказал доктор Ротман. – Это мои пациенты.
Фактически это было не так – ведь он был не психиатр.
– Если вы так о них беспокоитесь, – сказал эсэсовец, – можете ехать с ними.
Доктор Ротман побледнел. Поехать почти наверное означало обречь себя на смерть.
Карла подумала о его жене Ханнелор, сыне Руди и живущей в Англии дочери Еве – и у нее подкосились ноги от страха.
Офицер ухмыльнулся.
– Что, беспокойства резко поубавилось? – злорадно сказал он.
Ротман выпрямился.
– Напротив, – сказал он. – Я принимаю ваше предложение. Много лет назад я дал клятву – делать все, что в моих силах, чтобы помогать больным людям. И я не собираюсь нарушать эту клятву теперь. Я надеюсь, что умру со спокойной совестью.
И, хромая, он пошел вниз по лестнице.
Мимо прошла пожилая женщина, на которой не было ничего, кроме халата, распахивающегося спереди, обнажая ее наготу.
Карла не смогла промолчать.
– На улице ноябрь! – вскричала она. – А они все – без верхней одежды!
Офицер пристально взглянул на нее.
– В автобусе им будет нормально.
– Я принесу что-нибудь из теплых вещей… – Карла повернулась к Вернеру. – Пойдем, поможешь мне. Снимай все одеяла.
Вдвоем они обежали пустеющую психиатрическую палату, стягивая одеяла с кроватей и вынимая из шкафов. Потом, каждый с грудой одеял, сбежали по лестнице.
Земля больничного сада стала твердой от мороза. У главного входа стоял серый автобус, мотор работал вхолостую, водитель курил, сидя за рулем. Карла увидела, что он в зимнем пальто, к тому же в шапке и перчатках, и поняла, что автобус не обогревается.
Несколько сотрудников гестапо и СС стояли тесным кружком, наблюдая за происходящим.
В автобус поднимались последние пациенты. Карла и Вернер тоже вошли внутрь и стали раздавать одеяла.
Доктор Ротман стоял в хвосте автобуса.
– Карла, – сказал он. – Ты… ты расскажи моей Ханнелор, как все произошло. Я должен ехать с больными. Выбора у меня нет.
– Конечно… – ее голос оборвался.
– Может быть, у меня получится защитить этих людей.
Карла кивнула, хотя на самом деле не верила в это.
– Как бы там ни было, я не могу их оставить.
– Я скажу ей.
– И скажи, что я ее люблю.
Карла не могла больше сдерживать слезы.
– Скажи, что это было последнее, что я сказал. Я люблю ее.
