Он был так удивлен, что остановился. Лоутер с раздраженным видом оглянулся. Увидев Ллойда, он нехотя сказал:
– Леди Эйбрауэн, вы, кажется, знакомы с лейтенантом Уильямсом?
«Если она станет отрицать, – подумал Ллойд, – я напомню ей, как она со мной целовалась, на Мэйфэр, в темноте – какой это был долгий, горячий поцелуй».
– Как я рада снова вас видеть, мистер Уильямс, – сказала она, протягивая руку для рукопожатия.
Когда он коснулся ее руки, кожа была теплая и нежная. Его сердце затрепетало.
Лоутер произнес:
– Уильямс сказал, его мать тут была служанкой.
– Я знаю, – ответила Дейзи. – Он рассказывал мне об этом на балу в Тринити. Он упрекал меня в снобизме. И, должна со стыдом признаться, был совершенно прав.
– Как вы великодушны, леди Эйбрауэн, – чувствуя себя неловко, произнес Ллойд. – Сам не знаю, с какой стати мне было говорить вам такое.
Она казалась не такой нервной, какой он ее запомнил: может быть, просто повзрослела.
– Однако сейчас мать мистера Уильямса – член парламента, – сказала Дейзи Лоутеру.
Тот остолбенел.
– А как поживает ваша подруга-еврейка Ева? Насколько я помню, она вышла замуж за Джимми Мюррея.
– У них уже двое детей.
– Удалось ей забрать родителей из Германии?
– Как приятно, что вы и это помните, но – нет, к сожалению, Ротманам не дают разрешения на выезд.
– Мне ужасно жаль. Это, должно быть, очень мучительно для нее.
– Конечно.
Лоутера явно раздражал этот разговор о горничных и евреях.
– Возвращаясь к тому, о чем мы говорили, леди Эйбрауэн…
– Позвольте с вами попрощаться, – сказал Ллойд. Он вышел из зала и взбежал по лестнице на свой этаж.
Собираясь ложиться спать, он внезапно поймал себя на том, что поет последний гимн сегодняшней службы:
Шторм не сомнет души покой,
Любовь – твердыня в бурю,
Что правит небом и землей.
Как мне не петь хвалу ей?
II
Через три дня Дейзи писала письмо своему сводному брату Грегу. Когда началась война, он послал ей такое чудесное письмо, чувствовалось, что он очень обеспокоен. С тех пор они переписывались практически каждый месяц. Он рассказал ей, как встретил в Вашингтоне на И-стрит свою старую любовь Джеки Джейкс, и спрашивал Дейзи, отчего девушка может так броситься бежать. Дейзи не могла себе представить. Она так и написала, пожелала ему удачи и на этом закончила письмо.
Она посмотрела на часы. Через час у курсантов обед, занятия уже закончились, и она вполне могла застать Ллойда в его комнате.
Она поднялась в помещения прислуги на верхнем этаже. Молодые офицеры писали или читали, сидя или лежа на кроватях. Ллойда она нашла в тесной комнатке с зеркалом от пола до потолка – он сидел у окна и изучал какую-то книгу с иллюстрациями.
– Что-нибудь интересное читаете? – сказала она.
Он вскочил.
– Здравствуйте, вот так сюрприз!
Его лицо заливал румянец. Наверняка он все еще к ней неравнодушен. С ее стороны было очень жестоко его целовать без намерения развивать отношения, но ведь это было четыре года назад, тогда они оба еще были детьми. Он должен был уже с этим справиться…
Она взглянула на книгу, которую он держал. На немецком языке, с цветными изображениями кокард.
– Мы должны разбираться в немецких знаках различия, – объяснил он. – Большую часть информации мы получаем, допрашивая военнопленных, немедленно после того, как взяли их в плен. Некоторые, конечно, говорить отказываются, и допрашивающий должен быть в состоянии определить по одному виду пленных, каково его звание, к каким войскам он относится, из пехоты он, кавалерии, артиллерии или из подразделения специалистов – ветеринаров, например, – ну, и так далее.
– Так вас здесь этому учат? – с насмешкой сказала она. – Разбираться в немецких кокардах?
Он рассмеялся.
– В том числе и этому. Об этом я могу вам сказать, не выдавая никаких военных секретов. А почему вы в Уэльсе? Мне странно, что вы не стараетесь внести свой вклад в работу для нужд фронта.
– Ну вот опять! – сказала она. – Упреки, нравоучения. Вам кто-нибудь сказал, что женщинам это нравится?
– Прошу прощения, – неловко сказал он. – Я не хотел вас упрекать.
– Как бы там ни было, а никакой работы для нужд фронта не ведется. Установлены аэростаты заграждения, чтобы защищать нас от немецких самолетов, которые и так не летят.
– По крайней мере, в Лондоне у вас была бы бурная светская жизнь.
– Знаете, раньше это было самым главным в жизни, – сказала она. – А сейчас – нет. Должно быть, я старею.
Видимо, была другая причина, почему она уехала из Лондона, но она не собиралась ему говорить.
– А я вас представлял себе в форме медсестры, – сказал он.
– Даже не думайте. Терпеть не могу больных. Но прежде чем я получу от вас очередной упрек, взгляните вот на это, – она дала ему принесенную фотографию в рамочке.
Нахмурившись, он стал внимательно ее рассматривать.
– Где вы ее взяли?
– Просматривала коробку со старыми фотографиями в чулане на первом этаже.
Это была групповая фотография, сделанная на восточной лужайке Ти-Гуина летним утром. Посередине был молодой граф Фицгерберт с большой белой собакой у его ног. Девушка рядом с ним наверняка была его сестра Мод, которую Дейзи никогда не видела. По обе стороны от них выстроились сорок или пятьдесят человек мужчин и женщин в униформе слуг.
– Посмотрите на дату, – сказала Дейзи.
– Тысяча девятьсот двенадцатый, – прочитал Ллойд вслух.
Она смотрела на него, ожидая, какую реакцию вызовет у него фотография.
– А ваша мать здесь есть?
– О боже! Должна быть! – Ллойд пригляделся. – Кажется, да, – сказал он, помолчав с минуту.
– Покажите мне ее.
Ллойд показал.
– Кажется, это она, – сказал он.
Дейзи увидела худенькую симпатичную девушку лет девятнадцати с кудрявыми волосами под белым чепчиком служанки и с улыбкой, более чем указывающей на озорство.
– Да она же просто очаровательна! – сказала Дейзи.
– Во всяком случае, тогда была, – сказал Ллойд. – Сейчас ее чаще называют великолепной.
– А с леди Мод вы когда-нибудь встречались? Как вы думаете, это она стоит рядом с Фицем?
– Я с ней всю жизнь встречался, время от времени. Они с моей мамой вместе были в движении суфражисток. Я ее не видел с тридцать третьего года, когда мы ездили в Берлин, но на фотографии – определенно она.
