Как и все узники дома Ипатьева, доктор Е. С. Боткин писал письма и получал ответы на них из далёкого Тобольска, где оставались его дочь Татьяна и младший сын Глеб.
[144]
Вот отрывок одного из них от 4 мая (23 апреля) 1918 года, в которое она вкладывает всю свою дочернюю любовь:
«(…) Драгоценный, золотой ненаглядный мой папулечка!
Вчера мы были ужасно обрадованы твоим первым письмом, которое целую неделю шло из Екатеринбурга; тем не менее это были наиболее свежие известия о тебе, потому что приехавший вчера Матвеев, с которым Глеб разговаривал, не мог нам сказать ничего кроме того, что у тебя была почечная колика <неразб.> этого я ужасно боялась, но судя по тому, что ты уже <неразб.> писал, что здоров, я надеюсь, что эта колика была несильная. (…)
Не могу себе представить, когда мы увидимся, т. к. у меня нет никакой надежды на <неразб.> уехать со всеми, но я постараюсь приехать всё-таки поближе к тебе. Без тебя здесь сидеть <неразб.> очень скучно, да и бесцельно. Хочется какого-нибудь дела, а не знаешь, чем заняться, да и долго ли придётся здесь жить? От Юры за это время было всего одно письмо, да и то старое от 17 марта, а больше ничего.
Пока кончаю, мой дорогой. Не знаю, дойдёт ли до тебя моё письмо. А если дойдёт, то когда. И кто же будет читать до тебя.
[145]
Целую тебя, мой драгоценный, много, много и крепко – как люблю.
До свидания, мой дорогой, мой золотой, мой любимый. Надеюсь, что скоро увидимся. Целую тебя ещё много раз.
Содержась в доме Ипатьева, Е. С. Боткин неоднократно просил коменданта помочь ему отыскать его чемодан с бельём, но и эта, казалось бы, пустяшная просьба осталась без внимания…
Поэтому в своём очередном письме к отцу от 18 (5) мая Т. Е. Боткина сообщала:
«(…) Пишу тебе уже из новых наших комнат и надеюсь, что это письмо дойдёт до тебя, т. к. его везёт комиссар Хохряков. Он также сказал, что может доставить тебе сундук с вещами, в который я уложила всё, что у нас было из твоих вещей, т. е. несколько фотографий, сапоги, бельё, платье, папиросы, одеяло и осеннее пальто. Аптеки я тоже сдала комиссару как имущество семьи, не знаю, получишь ли ты наше письмо. Я же тебя крепко-прекрепко обнимаю, мой ненаглядный, за твои такие хорошие и ласковые письма».
[147]
Писал из Ипатьевского дома и Евгений Сергеевич. Причём, писал как своим младшим детям: Татьяне и Глебу в Тобольск, так и своему сыну Юрию, а также младшему брату Александру Сергеевичу Боткину.
На сегодняшний день известно, по крайней мере, о четырёх его посланиях двум последним лицам. Первые три, датированные 25 апреля (8 мая), 26 апреля (9 мая) и 2 (15) мая были адресованы Юрию. А четвёртое (недописанное), начатое 26 июня (9 июля), – Александру…
Весьма интересно и их содержание. Так, к примеру, в своём первом письме сыну Юрию
[148]он рассказывал о погоде и на редкость коротких прогулках:
«Екатеринбург 25 Апреля (8 Мая) 1918 года.
…Особенно после пребывания на воздухе, в садике, где я большую часть времени сижу. Да и время-то это пока, вследствие холодной и неприятной погоды, было весьма непродолжительным: только в первый раз, когда нас выпустили, да вчера мы гуляли по 55 минут, а то 30, 20 и даже 15. Ведь третьего дня у нас было ещё 5 градусов мороза, а сегодня утром ещё шёл снег, сейчас, впрочем, уже свыше 4 градусов тепла».
[149]
Второе упомянутое ранее письмо было более пространным. Однако примечательно, что в нём он не только не сетует на судьбу, но даже по-христиански жалеет своих гонителей:
«Екатеринбург, 26 апреля (10 Мая)
[150]1918 года.
… Пока мы по-прежнему в нашем временном, как нам было сказано, помещении, о чём я нисколько не жалею, как потому, что оно вполне хорошо, так и потому, что в “постоянном” без остальной семьи и их сопровождающих было бы, вероятно, очень пусто, если оно, как надо надеяться, хотя бы тех же размеров, что был дом в Тобольске. Правда, садик здесь очень мал, но пока погода не заставляла особенно об этом жалеть. Впрочем, должен оговориться, что это чисто личное моё мнение, т. к. при нашей общей покорности судьбе и людям, которым она нас вручила, мы даже не задаёмся вопросом о том, “что день грядущий нам готовит”, ибо знаем, что “довлеет дневи злоба его”
[151]… и мечтаем только о том, чтобы эта самодовлеющая злоба дня не была бы действительно зла.
… А новых людей нам уж немало пришлось перевидать здесь: и коменданты меняются, точнее, подмениваются часто, и комиссия какая-то заходила осматривать наше помещение, и о деньгах приходили нас допрашивать, с предложением избыток (которого, кстати сказать, у меня, как водится, и не оказалось) передать на хранение и т. п. Словом, хлопот мы причиняем им массу, но, право же, мы никому не навязывались и никуда не напрашивались. Хотел было прибавить, что и ни о чём не просим, но вспомнил, что это было бы неверно, т. к. мы постоянно принуждены беспокоить наших бедных комендантов и о чём-нибудь просить: то денатурированный спирт вышел и не на чем согревать пищу или варить рис для вегетарианцев, то кипяток просим, то водопровод закупорился, то бельё нужно отдать в стирку, то газеты получить и т. д. и т. п. Просто совестно, но иначе ведь невозможно, и вот почему особенно дорога и утешительна всякая добрая улыбка. Вот и сейчас ходил просить разрешения погулять немного и утром: хотя и свежевато, но солнце светит приветливо, и в первый раз сделана попытка погулять утром… И она была также приветливо разрешена.
