– Серьезно, а что ты собираешься делать дальше? – спрашиваю я. – Так и будешь в одиночку мотаться по миру до конца своих дней?
– Господи, в твоих устах это звучит так уныло. Может быть. Не знаю. В глубине души мне нравится такая безумная жизнь. Она напоминает мне о том, что я жива.
– Вьетнам на твоих фотографиях выглядит потрясающе. Может, мне тоже стоит отправиться путешествовать.
– Тебе? – смеется Эмма. – Алекс, ты пять минут назад чуть в штаны не наложил, потому что на две секунды потерял своего сына из виду. Джунгли тебя сожрут заживо – в буквальном смысле.
Некоторое время мы сидим и смотрим на проплывающие мимо лодки. Ветер гонит по асфальту мусор и палую листву.
– Тетя Эмма, – вновь подает голос Сэм. – А где дядя Джордж?
– Пойдемте, – говорю я. – Я хотел показать тебе еще одно место. Расскажу тебе про Джорджа, когда мы будем там.
В том, что касается горя, есть один секрет. Вообще-то, это секрет Полишинеля, потому что он известен всем, кто когда-либо нес потери, но я все равно его вам открою. Горе никогда не проходит полностью. Время не лечит. Не до конца. По прошествии времени – через несколько месяцев или даже через несколько лет – горе отступает в самый укромный уголок твоей души, но там оно остается навсегда. Оно окрашивает все, что бы ты ни делал и что бы ни чувствовал, оно напоминает о себе, когда ты совсем этого не ожидаешь. Преследует тебя во сне. Мне по-прежнему снится Джордж, даже два десятилетия спустя после его гибели. Иногда мне снится, что мы с ним снова дети и ничего не было. Мы гоняем на велосипедах или гуляем по музею – это самые лучшие сны. Но иногда в моем сонном сознании все путается, и в моих снах в моей теперешней жизни неожиданно возникает Джордж – только он по-прежнему ребенок. В этих снах я помню о том несчастном случае, и тем не менее его возвращение не кажется мне чем-то нелогичным. «Ты живой, – говорю я, – ты не погиб». А потом обнимаю его и плачу, отчаянно и бесконечно. Часто я просыпаюсь с ощущением, что все это было на самом деле, и потом долго лежу в бездушной темноте, пытаясь смириться с мыслью, что это не так. Время не лечит, оно притупляет чувствительность.
Мы с Эммой никогда не обсуждали подобные темы. В подростковом возрасте мы были слишком поглощены каждый самим собой, пытаясь сформировать собственную личность в тени гибели Джорджа. А потом она уехала. За те три или четыре раза, когда она приезжала домой, мы вели себя как дальние родственники – болтали о пустяках и обменивались бородатыми шутками для своих, избегая говорить о чем-либо по-настоящему серьезном. Если бы мы вдруг решили поучаствовать в каком-нибудь реалити-шоу на телевидении, я признался бы на камеру, что мы не «проговаривали свои проблемы», не «разбирались со своим прошлым» и не делали ничего в таком роде. И я не уверен, что мы вообще когда-нибудь займемся такими вещами, поскольку: а) уже слишком поздно и б) мы британцы. К тому же мама в детстве учила нас, что думать надо о будущем, а не о прошлом, потому что изменить можно только будущее. И тем не менее я все-таки хочу отвезти Эмму в то кафе в Лондоне, чтобы мы смогли заново пережить его вместе – наш последний идеальный день.
Садимся на метро и едем в Южный Кенсингтон. Сэм настаивает на том, что мы все должны снова взяться за руки, что делает пользование эскалаторами несколько затруднительным. Когда мы поднимаемся наверх, уже начинает понемногу смеркаться. Идти нам пять минут, мимо рядов шикарных сливочно-белых особняков и нарядных террасных домов из красного кирпича. Сворачиваем в узкую поперечную улочку и вдруг, не сговариваясь, оба замедляем шаги – и я, и Эмма. Мы уже проходили здесь, много лет назад, теплым весенним днем. В музее нам накупили сувениров, и мы с Джорджем побежали вперед. А там, дальше по улице, между двумя викторианскими фонарными столбами, виднеется кафе «Пэлис».
Оно совершенно не изменилось за эти годы; его ярко-красная маркиза выглядит слегка потрепанной, но по-прежнему на месте. Внутри все тот же кафельный пол в черно-белую шахматную клетку, длинная деревянная стойка, стеллаж, набитый растрепанными книгами в мягких обложках на обмен, на стенах – взятые в рамки рекламные постеры классических экспозиций Музея Виктории и Альберта. Меню на дальней стенке раньше набирали пластиковыми буквами на магнитиках, теперь же его пишут мелом на большой грифельной доске; можно ознакомиться с выведенным от руки перечнем предлагаемых сортов кофе и сэндвичей. На улице перед входом не видно ни столиков, ни кресел: слишком холодно. Сэм вопросительно смотрит на нас с Эммой, застывших на месте.
– Мы пришли купить что-нибудь попить? А можно мне поиграть на айпаде? – спрашивает он, озадаченный этой переменой в настроении.
– Сэм, – говорю я. – Мы зайдем на минутку, но это важное для меня место. Мы были здесь много лет назад с бабушкой и нашим братом Джорджем. Он был немного старше меня, очень умный и смешной. Но на следующий день после того, как мы здесь побывали, он попал под машину и погиб. Я очень долго грустил, но у меня есть фотография, на которой мы с Джорджем сняты перед входом в это кафе, и…
– А можно мне вспененного молока?
– Да, погоди еще секунду. Я хотел объяснить это тебе, потому что это, как бы сказать, часть нашей семейной истории. Ты понимаешь? Когда на следующий день мой брат погиб, нам всем было очень тяжело. Нам до сих пор тяжело, даже сейчас. Думаю, что, возможно, я именно из-за этого иногда так переживаю и волнуюсь из-за разных вещей.
– Чур, я буду сидеть за столиком у окна, – говорит Сэм.
Рванув с места, он дергает на себя узкую деревянную дверь и скрывается в кафе.
Смотрю на Эмму и развожу руками. Она кладет голову мне на плечо.
– Он еще слишком маленький, чтобы понять, – говорит она.
– Знаю. В некоторых вещах он ориентируется очень хорошо – различает марки рыбных палочек с одного укуса, запоминает всякие подробности про авиакомпании, управляется с родительским контролем на телевизионной приставке, так что никто, кроме него, не может включить телевизор. Но подобные вещи он не понимает. Я думал, если он увидит все своими глазами, может, до него дойдет. Не знаю, поймет ли он это вообще когда-нибудь.
– Ну а я все равно рада, что мы сюда пришли. Странно снова оказаться здесь, но я рада. Мы с тобой оба с тех самых пор пытаемся убежать. Только в разных направлениях. Черт, давай-ка выпьем горячего шоколада, на улице настоящий дубак.
Мы входим внутрь и садимся. Подспудно жду, что Сэм будет задавать еще вопросы про Джорджа, но он молча крутит головой по сторонам и потягивает свое любимое вспененное молоко, явно и думать забыв про остальное. Мы с Эммой пытаемся восстановить в памяти все подробности того дня – во что мы были одеты, о чем говорили, что делали. Напоминаю, что надо бы на неделе позвонить маме, а то что-то уже сто лет с ней не созванивались.
– Пожалуйста, не говори ей, что я вернулась, – просит Эмма.
– Почему?
– Потому что… мне нужно подготовиться. Пожалуйста, не говори ей ничего.
И на секунду, заглянув ей в глаза, я вижу мою сестру двадцатилетней давности – нескладную и ершистую. Внезапно беспечная и уверенная в себе путешественница куда-то исчезает. И сейчас, сидя в этом кафе, мы понимаем так отчетливо, как никогда прежде: после гибели Джорджа нам обоим пришлось собирать себя заново. Я выбрал стать человеком, контролирующим все и вся, приверженцем жесткого порядка, она предпочла сбежать и попытаться стать кем-то другим. Но ни один план побега не безупречен – за все надо платить свою цену.
