Знакомые слова, верно? Читатель в них вдумывается и открывает шекспировского «Короля Генриха VIII», действие третье, сцена вторая, последний монолог кардинала Вулзи:
Составим опись всех моих сокровищ,
Всех, до гроша. Все это — королю!
Лишь ряса и лишь чистота пред небом —
Вот все, что я дерзну назвать своим
Отныне и навек! О Кромвель, Кромвель,
Служи я небесам хоть вполовину
С таким усердьем, как служил монарху,
То в старости меня бы он не предал,
Столь беззащитного, моим врагам
[38].
А ведь «Король Генрих VIII», хоть его и играли на сцене, был напечатан только в 1623 году в «Первом Фолио». Любопытно…
Письмо Фрэнсиса настолько растрогало короля, что 16 сентября он издал указ, позволяющий ему приехать в Лондон и провести в доме сэра Джона Вона полтора месяца, а 20 сентября его величеству было благоугодно передать права на получение установленного парламентом штрафа четырем доверенным лицам, выбор которых был предоставлен усмотрению самого Фрэнсиса, и он назвал сэра Ричарда Хаттона, судью выездной сессии суда присяжных; сэра Томаса Чемберлена, судью суда королевской скамьи; сэра Томаса Кру, барристера, и сэра Фрэнсиса Барнема, двоюродного брата леди Сент-Олбанс.
Смысл указа заключался в том, что ответственность за долг королевской казне в размере 40 000 фунтов перекладывалась на доверенных лиц, а это по сути означало, что он никогда не будет взыскан. Более того, доверенным лицам были даны полномочия держать других кредиторов Бэкона на расстоянии, так что сплетники, предсказывавшие такой поворот событий, оказались правы.
У Фрэнсиса Бэкона оставалась последняя надежда — что его полностью помилуют, и хоть он никогда больше не сможет служить королю и быть избранным в парламент, по крайней мере ему будет позволено приезжать из Горэмбери в Лондон, когда он пожелает, и жить там, сколько он пожелает, клеймо опалы будет смыто, и он перестанет быть изгоем для мира и для своих друзей.
Казалось, фортуна вот-вот снова улыбнется ему, потому что 12 октября его величество пожелал, чтобы генеральный прокурор сэр Томас Ковентри составил текст указа о помиловании и представил его новому лорду-хранителю большой государственной печати епископу Линкольнскому. Лорд-хранитель стал выдвигать возражения. Парламент может обидеться, он должен обсудить все с тайным советом, что неизбежно затянет дело. Фрэнсис, который все это время работал в привычном для него темпе и закончил «История короля Генриха VII» за несколько недель, послал экземпляр «Истории» королю и одновременно обратился с настоятельной просьбой к маркизу Бекингему, чтобы он поговорил с лордом-хранителем о помиловании.
Но тут все неожиданно застопорилось. Маркиз, который так сочувственно относился к нему с самого начала процесса и его опалы, вдруг сделался холоден. Между ним и Фрэнсисом возникла размолвка. А причина ее была вот в чем: решив, что смещенный со своего поста виконт Сент-Олбанс будет теперь спокойно жить у себя в Горэмбери, а во время наездов в Лондон будет довольствоваться каким-нибудь скромным жилищем, Бекингем пожелал заполучить в свое владение Йорк-Хаус. Фрэнсис, любивший свое родовое гнездо еще сильнее, чем Горэмбери, не согласился.
Полтора месяца, которые ему было позволено провести в Лондоне и большую часть которых он прожил в Йорк-Хаусе, подошли к концу, и он снова вернулся в Хартфордшир. Маркиз на его письма не отвечал. Королевский указ о помиловании не был официально утвержден. «Во время моего пребывания в Лондоне Ваша светлость два раза соблаговолили отказать мне в аудиенции, — писал Фрэнсис фавориту. — Причиной тому служат перемены, которые произошли либо во мне, либо в Вашей светлости. Я должен сначала заглянуть в себя и понять, что я сделал не так, и, Бог свидетель, я не нахожу никаких перемен, я остался таким же верным другом Вашей светлости, каким был всегда — и в благоденствии, и среди превратностей судьбы, пройдя с Вами огонь и воду. Если Ваша светлость изволите испытывать неудовольствие относительно Йорк-Хауса, умоляю Вас понять меня… Такое решение было бы для меня равнозначно еще одному приговору, даже более тяжкому, чем первый, каким я его тогда ощутил и до сих пор ощущаю».
Он говорил, как мы догадываемся, об изгнании из своей лондонской резиденции; а когда в конце ноября королевское помилование было официально утверждено, оказалось, что помилован он не полностью, потому что жить ему в Лондоне было по-прежнему запрещено, и письма маркиза Бекингема оставались все такими же холодными.
Может быть, ему поможет петиция в палату лордов? И Фрэнсис стал набрасывать текст обращения, и по его тону чувствовалось, как он уязвлен и опустошен. Представим себе холодный зимний день в середине декабря, Фрэнсис смотрит из окна Верулам-Хауса на ненастное небо, пищеварение у него вконец расстроено, вот-вот разыграется подагра, и где-то в соседних комнатах громко выражает недовольство ее светлость.
«Я стар и немощен, в нужде, кто, как не я, достоин жалости. Единственное, о чем я прошу, обращаясь к Вашим высокочтимым светлостям, — это проявить по отношению ко мне великодушие и милосердие и освободить меня из заточения, ибо, клянусь Вам, неволя, любая неволя, и в особенности для меня, хуже Тауэра. В Лондоне я смогу видеться с людьми, приглашать докторов, обсуждать с моими кредиторами и друзьями мои долги, дела и нужды моего имения, получать поддержку в моих занятиях и сочинениях. Здесь я живу словно на острие ножа, мне грозит наказание, если я посмею уехать; если я останусь, то погибну от тоски, одинокий и безутешный, лишенный возможности обратиться к кому бы то ни было за помощью, облегчить мое бедственное положение; и самое мое тяжкое горе это то, что моя супруга не причастна к моим проступкам, однако вынуждена делить горестную участь моего изгнания».
Вот в этом-то, наверное, и была загвоздка. Он никуда не мог деться от нее, а она от него. Прошение так и не было отправлено. Парламент ушел на каникулы 19 декабря. Значит, Рождество Фрэнсис проведет в Верулам-Хаусе, значит, надо забыть о веселье, об улыбках за столом, слуги и помощники будут стараться угодить ему, но их забота покажется ему лишь докучной, супруга будет нервно постукивать ножкой и тяжело вздыхать. Целая пропасть отделяет их от того, что было год назад, когда в доме царила атмосфера радостного ожидания и он, и она, и все их друзья готовились праздновать его шестидесятилетие в Йорк-Хаусе, а его величество решил пожаловать ему титул виконта Сент-Олбанса.
Вот участь Человека! Он сегодня
Распустит нежные листки надежд,
А завтра весь украсится цветами,
Но через день уже мороз нагрянет,
И в час, когда уверен наш счастливец,
Что наступил расцвет его величья,
Мороз изгложет корни, и падет
Ее светлость, обменявшись взглядами со своим управляющим Джоном Андерхиллом, объявила, что сразу же после Нового года поедет в Лондон и сама обратится к маркизу Бекингему, надеясь при личной встрече добиться того, что не удалось ее супругу в своих письмах. Что ж, путь едет. Пусть попытается. А он будет бродить по галереям Верулам-Хауса, где водоемы под окнами покрылись толстым слоем льда, такого же крепкого и прозрачного, как зеркало, что вернуло ему его отражение на верхнем этаже.
