Однако не вина нового первого министра, что нынешняя сессия, получившая впоследствии название «тухлого парламента», оказалась с самого начала и до самого конца настоящей катастрофой. Члены парламента нескончаемо спорили и не могли договориться ни по одному вопросу. Предложение обсудить ассигнования на расходы короны — его внес генеральный прокурор в блестящем коротком выступлении, высказав мысль, что этот вопрос следует передать комиссии, состоящей из членов обеих палат, — было отклонено; фракцию сэра Генри Невилла, прозванную «гробовщиками», обвинили в желании подорвать авторитет парламента за попытки снискать милость государя; верхняя палата отказывалась совещаться о чем бы то ни было с нижней; спикер заболел, да и как тут было не заболеть; наконец его величество, до сей поры проявлявший незаурядное терпение, заявил, что распустит парламент, если тот незамедлительно не приступит к обсуждению ассигнований.
Это и ошеломило, и огорчило преданную своему королю палату общин, и все равно договориться она не сумела, так что 7 июня парламент был распущен. Генеральный прокурор, который год назад просил короля в частном письме «проститься со своим парламентом перед каникулами с любовью и уважением друг к другу», понял, что худшие его опасения сбылись. Трудно представить себе, чтобы между королем и парламентом сложились такие враждебные отношения.
Положение бросился спасать архиепископ Кентерберийский, отдадим ему должное; он предложил, чтобы все епископы в стране «послали королю все лучшие дары, что у них имеются»; без сомнения, примеру епископов последуют более низкие чины церковной иерархии, равно как и судьи, олдермены и все, кто занимает заметное положение в стране. И действительно, некоторые отозвались на призыв архиепископа, хотя и далеко не в таком широком масштабе, как хотелось бы, и щедроты этих отдельных лиц не слишком помогли казне. Деньги были внесены в сокровищницу британской короны в Тауэре, а уж попали они в королевский кошелек или нет, нам неведомо; однако граф Нортгемптон, выполнявший после смерти графа Солсбери обязанности министра финансов, вдруг сам неожиданно умер от опухоли на бедре, которая оказалась «злокачественной», и король незамедлительно назначил на его пост графа Суффолка. Зять графа Суффолка Сомерсет стал лордом-гофмейстером, а позднее среди министров произошли еще два перемещения: сэр Фулк Гревилл, поэт и друг Фрэнсиса Бэкона, был назначен канцлером казначейства вместо сэра Джулиуса Сизера, который стал начальником судебных архивов.
Парламент был распущен, и генерального прокурора не обременяли его непосредственные обязанности, однако небольшой отрывок из речи, которую он готовил о браконьерстве в Гиллингемском лесу, дает нам ясное представление о том, как в 1614 году человек с его статусом относился к подобным нарушениям: «Исключительные права на леса, парки, охотничьи угодья суть высшие привилегии, составляющие королевскую прерогативу; это украшение власти короля, важнейшие знаки его первенства и благородства, гордость процветающего королевства… Охота — занятие людей знатных и высокородных, она проводит границу между высшим и низшим сословиями, и потому я считаю, что это нарушение (браконьерство) не относится к разряду незначительных. Эти леса — великолепная защита от наплыва людей и возникновения поселений, которые так безобразят землю. Эти зеленые просторы короля суть великолепное украшение прекраснейшего из королевств».
Мы можем с полным основанием утверждать, что уж в Горэмбери, где Фрэнсис Бэкон мог отдыхать в обществе своей супруги и близких людей, хотя Тоби Мэтью все еще жил в Италии, никто бы не нашел ничего безобразного. Как и не встретил бы людей низкого сословия среди гостей в резиденции сэра Энтони Майлдмея в Эйпторпе, где тот в августе принимал его величество и где представил ему Джорджа Вильерса, очаровательного молодого человека двадцати двух лет, младшего сына сэра Джорджа Вильерса из Бруксби. Он не скакал верхом, но хорошо фехтовал и танцевал, был скромен и очень мил. Его величество был им очарован.
Солнце Роберта Карра, графа Сомерсета, начало клониться к закату.
10
Пока в последний день рождественских святок при дворе разыгрывались традиционные маски, а красавчик Джордж Вильерс порхал по дворцу в надежде привлечь внимание короля — который вскоре уехал охотиться в Ройстон, — Фрэнсис Бэкон готовил два дела по обвинению в государственной измене, одно против священника Эдмунда Пичема, чей приход Хинтон Сент-Джордж находился в графстве Сомерсет, другое дело против Оливера Сент-Джона, дворянина из Мальборо. Эдмунд Пичем не только чернил епископа Батского и Уэльского, но и написал памфлет, который намеревался напечатать и в котором бросал резкие обвинения своему покровителю, человеку, пожаловавшему ему приход, — внуку сэра Эмиаса Паулета, бывшего посла, с чьей свитой помощников Фрэнсис в молодости уехал за границу, и вдобавок осуждал короля и августейшую семью. Его бумаги были к тому времени изъяты, а сам он заключен в Тауэр.
Проступок Оливера Сент-Джона был не менее серьезен. То, что верноподданные граждане короля послали ему осенью дары для поправления монарших финансов, вызвало у Сент-Джона негодование, и он написал открытое письмо мэру Мальборо, в котором обличал этих верноподданных граждан и обвинял его величество в нарушении клятвы, которую он дал народу. Вследствие чего Сент-Джон тоже оказался в Тауэре.
В глазах его величества подстрекательство было равнозначно государственной измене. Его генеральный прокурор это знал и полностью разделял августейшее мнение. Его особенно огорчало, что в дело Пичема оказались вовлечены его старинные друзья, семейство Полетт. 21 января генеральный прокурор вместе с первым министром, начальником судебных архивов и другими членами совета поехали в Тауэр допрашивать Пичема, и в соответствии с обычаем тех дней несчастный священник прихода Хинтон Сент-Джордж «был подвергнут пыткам». Он все обвинения отрицал, и Фрэнсис написал королю: «Меня безмерно печалит, что Ваше Величество так обеспокоены делом Пичема, которого дьявол сначала надоумил кричать во весь голос, а теперь принуждает молчать. И хотя мы вынуждены добиваться у него признания, я от души надеюсь, что все завершится благополучно».
Однако до завершения было еще далеко, дело оказалось запутанным. Совет, как выяснилось, не имел права подвергать заключенного допросу, не согласовав этой процедуры с судьями, а судьи не считали, что заключенному следует предъявлять обвинение в государственной измене. Фрэнсис как генеральный прокурор был обязан консультироваться лично с лордом верховным судьей сэром Эдвардом Коуком и докладывать о результатах обсуждения королю.
Взаимная неприязнь и недоверие друг к другу с неизбежностью проявлялись во всех их беседах. От подобных переговоров успеха ждать не приходилось. Генеральный прокурор настаивал, что Пичема должно судить за измену, тогда как лорд верховный судья все время что-то записывал и не высказывал своего мнения, он заявил, что представит его в письменном виде. Когда он наконец это свое мнение представил, то оно свелось к тому, что «поношение и клевета, имеющие целью доказать, что король недостоин управлять страной, являются не государственной изменой, а оскорблением Его Величества».
Через несколько недель проволочки Пичема снова привели на допрос, это было 10 марта. На этот раз он набрался дерзости и стал вообще отрицать, что подстрекательский памфлет написал он, даже заявил, что его автор совсем другой человек, носящий такое же имя, он-де приезжал к нему несколько лет назад и, видимо, оставил где-то в доме свои бумаги! Фрэнсис писал в своем отчете королю: «Этот жалкий негодяй от всего отпирается, твердит, что даже почерк не его… но ни один суд в мире не сочтет смягчающим обстоятельством это отрицание своего почерка, ведь почерк невозможно подделать, а Адамс (свидетель) под присягой подтвердил, что это его рука, да и сам он неоднократно в этом признавался; своей наглой ложью он лишь усугубит тяжесть своего омерзительного преступления». Слушание дела было отложено до выездной сессии в графстве Сомерсет, которая должна была состояться в августе и в которой генеральный прокурор не принимал участия. Преступление Пичема квалифицировали как государственную измену, однако его не повесили, и он несколько месяцев спустя умер в тюрьме Тонтон.
