Он перечисляет симптомы, которые «наблюдал у себя много лет назад, словно проснулся с похмелья: отвращение к мясу, разбитость, головокружение и пр.». Склонность к ипохондрии, от которой страдал брат Энтони, начала овладевать и им, и в дневнике часто встречаются рецепты от несварения, расстройств желудка и «дурных туморов» — словом, чуть ли не от всех болезней, которые влияют на состояние нашего внутреннего «я».
Одной из привычек, которую он никак не мог побороть, был послеполуденный сон или же сон сразу после обеда, который «вызывает вялость, тошноту, озноб». Он просыпался от болей в боку или в животе ниже пупка, избавиться от них можно было или приняв касторового масла, или переменив положение. Присутствие молодой жены в такие минуты явно не улучшало его состояние, а лишь еще больше раздражало. К счастью, к тому времени сестра Элис Дороти, которая была моложе ее на год, тоже нашла себе мужа, некоего Джона Констебла, молодого адвоката из Грейз инна, которого хорошо знал Фрэнсис. Они поженились в 1607 году, и его величество, явно по просьбе своего нового генерального стряпчего, в октябре возвел молодого мужа в рыцарское достоинство. За какие заслуги Джону Констеблу была оказана такая честь, мы не знаем, однако поскольку сестры и зятья были дружны, Фрэнсиса больше не мучили угрызения совести в отношении его собственной жены. Когда Элис хотелось развлекаться, а он был не в духе, Констеблы брали ее с собой.
К его заботам и тревогам прибавилась еще одна: его молодой друг Тоби Мэтью, принявший в Италии католичество, что до сих пор сохранялось в глубокой тайне, в августе 1607 года вернулся в Англию. Поскольку он был сыном нынешнего архиепископа Йоркского, эту тайну вряд ли удалось бы долго сохранить; и как ни мучительно это было генеральному стряпчему, его долгом было сообщить архиепископу Кентерберийскому доктору Банкрофту, что молодой человек не только находится сейчас в Лондоне, но и твердо намерен оставаться в католическом вероисповедании. Тоби, красивый, остроумный, до нынешнего возвращения не слишком глубоких познаний, уехал против воли родителей в Европу путешествовать, жил во Флоренции, в Сиене, в Риме и теперь прекрасно говорил по-итальянски. Во время своих странствий и, возможно, под влиянием иезуитов Тоби повзрослел, и хотя Фрэнсис не мог простить ему его католического отступничества, это был именно тот интеллект, в котором он так нуждался, чтобы помочь ему выйти из очередного приступа меланхолии и начать обсуждать «Cogitata et Visade Interpretatione Naturae» («Мысли и заключения относительно истолкования природы», латинского трактата, над которым Фрэнсис сейчас трудился), а также поддержать его замысел другого большого сочинения, которое он замыслил и которое пока предпочитал называть «Instauratio Magna» («Великое восстановление наук»).
К сожалению, все попытки ученых богословов, включая и архиепископа Кентерберийского, убедить Тоби отречься от нового вероисповедания оказались тщетными, и Тоби заключили в тюрьму Флит. Однако Фрэнсис, как обнаружили досужие хроникеры-любители, продолжал с ним видеться. «Тоби позволено посещать сэра Фрэнсиса Бэкона в сопровождении своего тюремщика в любое время, когда бы он того ни пожелал, так что у него есть надежда на дальнейшие послабления». Так писал Дадли Карлтон своему корреспонденту Джону Чемберлену. 3 октября 1607 года Тоби исполнилось тридцать лет, а поскольку через месяц, 5 ноября, наступала вторая годовщина Порохового заговора, Фрэнсис хорошо понимал, что близость этих дат может навредить его молодому другу в глазах властей. В письме к Тоби, написанном, вероятно, в это время, но без указания даты, Фрэнсис говорит: «Не думайте, что я забыл Вас или что мое отношение к Вам изменилось. Но для того, чтобы помочь Вам, я должен обладать большим влиянием, чем я имею сейчас. То, о чем мне рассказывают, глубоко меня огорчает: по слухам, Вы становитесь все более резким и нетерпимым, что вызывает у меня величайший страх за исход дела, которое вообще не должно было возникать. Лично у меня нет сомнений, что Вы оказались злосчастной жертвой людей, которые ввели Вас в искушение; но то, что вызывает у меня сострадание, другие склонны сурово осудить… И я всем сердцем прошу Вас: задумывайтесь иногда о том, какую страшную роль в пресловутом Пороховом заговоре сыграла ересь; ведь если до конца это осознать, то иначе как адом на земле задуманное заговорщиками злодейство не назовешь; и потому мы справедливо осуждаем язычников, ибо ересь хуже, чем безбожие; не иметь Бога вообще гораздо меньшее зло, чем не почитать его божественное величие и благо. Дорогой мистер Мэтью, сойдите с пути, ведущего к гибели».
«Путем, ведущим к гибели» Фрэнсис называл отказ Тоби принести клятву верности королю — поистине опасный шаг, который мог стоить ему жизни.
Приближался Новый год, а Тоби все еще находился в тюрьме; стояли сильнейшие холода, Темза замерзла, и архиепископу Кентерберийскому пришлось ехать в королевскую резиденцию из Ламбетского дворца по льду, что никак не улучшило его настроения. Во дворце проходили обычные увеселения, 10 января разыгрывали написанную Беном Джонсоном маску «Триумф красоты», участвовали, по обыкновению, королева Анна и ее фрейлины, среди них была и Элизабет Хаттон. Все сошло гладко, на сей раз никто не нарушал приличий, не валился на пол. Можно надеяться, что Фрэнсис позволил своей супруге присутствовать на представлении в обществе ее сестры, леди Констебл, потому что ему опять пришлось заниматься делами семьи. На сей раз неприятности им всем доставила леди Пэкингтон. Она возражала против каких-то пунктов брачного контракта Дороти Констебл, и Фрэнсис, который, судя по всему, был назначен попечителем, сильно рассердился.
«Мадам, я с готовностью предоставлю Вам все сведения, касающиеся Ваших дочерей, если Вами движут любовь и желание мира и согласия, в противном случае Вы станете для нас чужим и посторонним человеком, ибо я не могу позволить себе проявить недомыслия и допустить, чтобы Вы внесли раздор в отношения между Вашими дочерьми и их мужьями, тем более что Вы сами испытали достаточно страданий от подобных раздоров. И уж конечно, Вы можете не сомневаться, что я откажусь от Вашего гостеприимного предложения принять под свой кров мою супругу, если ее выгонят из дома. Гораздо более вероятно, что нам с ней придется оказывать гостеприимство Вам, когда Вас выгонят из дому, как уже случалось, если Вы изволите помнить. Но довольно тратить время на весь этот вздор. Простите мне одну-единственную ошибку, которую я совершил, написав Вам это письмо. Ибо впредь я не стану этого делать, пока Вы не научитесь относиться ко мне с должным почтением и уважением».
И да не допустит Господь, мог бы он добавить, чтобы она поймала его на слове и не вздумала переехать жить к ним, будь то Горэмбери или любая другая их резиденция. Из записей в его дневнике явствует, что в 1608 году Бэконы какое-то время жили в доме, называвшемся Фулвудз, который находился явно не в городе, но в июле они переехали в Бат-Хаус близ Стрэнда. Возможно, они делили свое лондонское жилище с Констеблами, что позволяло Фрэнсису при всякой возможности ускользнуть в Грейз инн. Это было бы особенно удобно в начале февраля, поскольку из-за вспышки чумы Тоби Мэтью досрочно выпустили из тюрьмы. Седьмого февраля его вызвали на заседание тайного совета, и граф Солсбери сообщил ему, что его освобождают, но он должен в течение полутора месяцев находиться под наблюдением «друга, пользующегося доброй репутацией», после чего ему «надлежит покинуть королевство». Наблюдать за собой Тоби выбрал некоего мистера Джонса, который, вполне возможно, был тот самый мистер Эдвард Джонс, которого хорошо знал Фрэнсис Бэкон, — одно время он был секретарем покойного графа Эссекса, приятелем Фрэнсиса и Энтони, а также «великим переводчиком книг». Конечно, генеральный стряпчий сэр Фрэнсис и его протеже Тоби Мэтью наверняка встречались в Грейз инне теперь уже без всяких помех и препятствий. Точная дата отъезда Тоби нам неизвестна, но, судя по всему, уехал он не позднее чем через два месяца. Ему предстояло прожить за границей десять лет, и все это время два друга постоянно обменивались письмами.
