Гончая никогда не стреляла из таких винтовок, ее инструментами были пистолет и нож, реже другое холодное оружие, поэтому без долгих раздумий швырнула винтовку с тринадцатого этажа на скопившиеся вокруг башни бетонные обломки, чтобы та не досталась никому. Ей совсем не хотелось, чтобы это оружие снова попало в руки тому, кто умеет с ним обращаться.
В последний раз окинув взглядом пустую лестничную клетку, Гончая поспешила вниз. У подножия лестницы скорчилось безжизненное тело стрелка, автомат валялся неподалеку. Она лишь мельком взглянула на него и сразу переключилась на другую фигуру.
Шериф лежал на боку посредине вестибюля, чуть ближе к выходу. Его лицо и прижатые к животу ладони покрывал слой пыли, но что-то подсказало Гончей, что он жив. Она бросилась к нему, упала рядом на колени и, не решаясь дотрагиваться до рук, испачканных в пыли и в крови, провела пальцами по щеке.
Он открыл глаза и застонал. Или сначала застонал, а потом открыл глаза. Гончая тут же наклонилась, чтобы он мог смотреть на нее, не поворачивая головы.
– Закончила?
У Шерифа оказался очень слабый голос, но она все равно его услышала, хотя и не поняла вопроса.
– Что? – спросила она.
– Закончила там?
Гончей показалось, что Шериф пытается кивнуть в сторону лестницы.
– Ага. – Она тоже кивнула.
– А я вот не сумел, – выдал Шериф более длинную фразу и скорчился от боли.
– Все будет хорошо. Док тебя вытащит. Я помогу, – затараторила Гончая, но Шериф оборвал ее.
– Не ври!
– Дай посмотрю.
Гончая все-таки решилась взглянуть на его рану, но он не дал ей этого сделать, даже попытался отодвинуться.
– Нечего там смотреть. Кишки наружу… Со мной все… – Ему приходилось говорить, превозмогая боль, но он все равно это делал, а Гончая не решалась остановить его. – Давай, беги к дочери… жаль, что она не моя.
«И мне», – подумала Гончая, потом вспомнила, что ничего не знает о Майкином отце, и печально улыбнулась.
– Кто знает?
– Не моя, – прохрипел Шериф. – Я бы понял.
Гончая на миг задумалась, потом забрала его «Сайгу» и повесила себе на шею.
– Еще патроны, – прошептал он.
– Само собой, – ответила она. – Но не надейся, я тебя здесь не оставлю.
– Хочешь увидеть, как я сдохну?.. Зачем это тебе?
– Чтобы убедиться, что переживу тебя, – огрызнулась Гончая, раздумывая, как тащить его до железной дороги через заснеженный пустырь.
То, что с осколочным ранением в живот в метро невозможно выжить, она знала не хуже Шерифа. А они даже не в метро, а на поверхности, среди холода и снега!
Но Шериф, сколько бы ему ни оставалось, не заслуживал того, чтобы подобно дикому зверю околеть в одиночестве среди промерзших руин заброшенного дома.
* * *
Все, включая Майку, напряженно вглядывались в пробирающуюся по снегу маленькую неуклюжую фигурку.
– У них все-таки получилось, – заметил Стратег.
Он единственный, кто наблюдал за происходящим в специальное увеличивающее приспособление бинокль. Майка не утерпела и спросила у Стратега, как оно называется. Но ей самой никакой бинокль был не нужен. Она и так знала, что это мама тащит на себе раненого дядю Шерифа, потому что увидела их еще в тот момент, когда они выходили из башни.
Майка решила, что Стратег собирается послать кого-нибудь маме навстречу, и когда этого не произошло, толкнула его в бок.
– Помогите маме. Вы же видите, как ей тяжело.
Стратег изумленно уставился на Майку, видимо, не ожидал, что она отважится у него чего-то требовать, после чего кивнул в сторону башни.
– Там больше никого не осталось?
– Нет! – заявила ему Майка. – Иначе бы мама не вернулась!
– Пожалуй. – Стратег кивнул, снова поднял к глазам бинокль и, не оборачиваясь, крикнул: – Помогите нашим партнерам добраться до дрезины!
Он не уточнил, к кому обращается, но оба его охранника встали из сугробов, где они прятались, и зашагали по снегу навстречу маме.
Майка вся извелась в ожидании, когда они вернутся, но этот момент все-таки наступил, и она наконец смогла обнять маму.
– Видишь, я вернулась, как и обещала, – сказала та.
Вместо ответа Майка еще теснее прижалась к ней. Но объятия длились недолго. Мама сама оторвала Майку от себя и подошла к Шерифу, которого за неимением ничего более подходящего уложили в кабине дрезины на ящик с инструментами. Дядя Шериф лежал с закрытыми глазами и тяжело и неровно дышал. Майке показалось, что он без сознания. Доктор разрезал его одежду, так что стало видно пробитый в нескольких местах бледный живот, но больше ничего не делал, только молча разглядывал раны.
– Его можно спасти? – спросила мама у доктора.
Тот покачал головой.
– Немедленная операция в стационаре, и то вряд ли.
– Ну, хоть что-нибудь можно сделать?!
Доктор помолчал, потом открыл свой чемоданчик с лекарствами и принялся звенеть пузырьками и ампулами. Мама терпеливо наблюдала за ним, хотя ей очень хотелось, чтобы доктор поспешил. Наконец тот наполнил два шприца, один побольше, другой поменьше, и поочередно сделал каждым укол в руку дяде Шерифу.
– Что вы ему ввели? – требовательно спросила у него мама.
– Обезболивающее и снотворное. Все, что мог.
Мама на мгновение прикрыла глаза.
– Он… сколько ему осталось?
Доктор не ответил, и его молчанием немедленно воспользовался заглянувший в кабину Стратег.
– Давайте, док, не стойте столбом! Если не можете помочь раненому, берите в руки лопату или кайло и расчищайте пути!
Остальные мужчины уже стучали инструментами, выкорчевывая из земли мешающие проезду шпалы. Рядом на насыпи лежало тело застреленного дяди брамина. Никто не потрудился его похоронить или хотя бы убрать. Тело только оттащили в сторону, чтобы не спотыкаться об него во время работы.
* * *
Выглянувшее из-за горизонта солнце залило все вокруг отвратительным багровым светом.
«Не все, – поправила себя Гончая. – Только снег».
Покосившиеся столбы, полуразрушенные здания, мимо которых проезжала вновь набравшая ход дрезина, бесхозные железнодорожные вагоны и ржавые скелеты утонувших в сугробах автомобилей остались такими же темными, что и до рассвета. Но сами сугробы в лучах восходящего солнца приобрели цвет пролившейся крови.
Гончую передернуло. Разве по утрам снег становится кровавым? Разве рассвет всегда выглядит так отвратительно и мерзко? Из своего полузабытого детства она не помнила ничего подобного. Вместо простирающейся во всех направлениях «окровавленной» жути, напоминающей выпущенные, дымящиеся потроха, память подсовывала совсем другие картины: бодрый солнечный луч, пробивающийся сквозь умытую весенним дождем листву, или пляшущие в солнечном свете искрящиеся снежинки.
