– Гина? Пожалуйста, лапушка, поторопись. Магазин скоро закроют на перерыв.
Ответа не было. Она постучала по стене рядом с кабинкой, отвела занавеску. Гина в покрытой пятнами футболке и ослепительно белых шортах, с поясной петли которых свисали картонные бирки, стояла перед высоким зеркалом. По щекам ее текли слезы. Казалось, что за ними она в зеркале и наблюдает.
– Лапа! – встревожилась Эмили. – Что случилось?
– Я уродина, – ответила Гина.
– Ох, Гина.
– Толстуха.
– «Толстуха»! Кожа да кости.
– Вот смотри, огромные складки жира. Корова! И коленки у меня разные.
– Ну это уже смешно, – сказала Эмили. И оглянулась в поисках поддержки на продавщицу: – Разве не смешно?
На губах продавщицы вырос идеальной формы пузырек розовой жвачки.
– Лучше бы я умерла, – заявила Гина.
– Лапа, может, тебе не стоит в лагерь ехать?
Гина шмыгнула носом и сказала:
– Нет, поеду.
– Ты же знаешь, это вовсе не обязательно.
– Мне хочется.
– Никто тебя заставить не может.
– Мне хочется, – повторила Гина. – Хочется убраться отсюда! И никогда не возвращаться. Меня тошнит от вечного беспорядка, младенцев, подгузников и двух старух, которые заняли мою спальню. Ты позволила им захватить ее. Еще и довольна была. Только я одна во всем Святом Андрее сплю на раскладушке. И пес этот храпит, и сесть мне некуда, везде валяются дурацкие инструменты и вещи Моргана. Я им уже по горло сыта! Почему он все время напяливает эти шляпы? Почему выставляется напоказ?
– Перестань, Гина! – попросила Эмили.
Впрочем, позже, когда они вернулись домой, именно с Морганом Гина вела себя дружелюбнее всего. За ланчем оба хихикали, а на Эмили дочь посматривала с каким-то вызовом в спокойных, черных, непроницаемых глазах.
4
– Я теперь намного свободнее, чем была, – сказала Бонни. – Я к тому, что он словно окрашивал всю мою жизнь. Знаете, как это бывает?
С телефоном творилось что-то непонятное. Казалось, что к нему подключились другие линии. Эмили слышала призрачный смех, бульканье далеких голосов.
– Нет, – ответила она, отнимая у Джошуа штопор. – Вообще-то не знаю.
– Ох, он был таким утомительным! Все преувеличено, непомерно, напыщенно. Возьмите хоть моего брата Билли. Вы же знаете Билли. Ему не везло в браке. У него было три жены. Но три – не такое уж немыслимое число. А послушав, что говорил Морган, можно было подумать, что Билли был женат десятки раз. «Кто теперь его жена? – спрашивал Морган. – Я ее имя знаю?» И почему-то все мы с ним соглашались. Даже Билли, по-моему, уверовал, что за ним тянется огромный, длинный хвост жен. Он шутил по этому поводу и на собственных свадьбах вел себя как случайный гость. Ну вот! Видите? Я и сама говорю так, точно он женился каждую неделю.
На плите что-то перекипало. За кухонным столом сидела, сгорбившись, Бриндл в обычном ее длинном, белом, грязноватом купальном халате и раскладывала карты Таро. Услышав шипение пара, она оторвалась от своего занятия, но ничего предпринимать не стала. Эмили переступила через пса, до отказа натянув телефонный провод, сняла с плиты кастрюльку и поставила ее в раковину.
– Я тут ужин готовлю, Бонни, – сказала она.
– Он ощущает себя реальным, только если его видят другие люди, – продолжала Бонни. – Все должно быть увиденным. Когда он один, в ванной комнате, его просто нет. Потому и семья у него в счет не идет. Она же его не видит, вы знаете, как это бывает в семье. Вот ему и приходится выходить из дома, чтобы попасться кому-то на глаза. Ах, как я от него уставала. И по-моему, виновата во всем его мать. Она слишком многого от него ожидала, особенно после смерти отца. «Ты можешь стать кем угодно», – сказала она Моргану. А он, должно быть, не понял. Решил, что она имела в виду «Ты можешь быть всеми сразу».
– Он очень хорош с Гиной, – заметила Эмили.
– Мне так вас жалко, – посочувствовала Бонни.
5
Чемоданы и манекены, ржавая птичья клетка, гигантская коллекция закутанных в солому чашек и блюдец, стопки «Нэшнл географик», каталоги Бриндл, Луизина книжечка автографов, самовар, картонная коробка с пластинками, дамский велосипед, столик в виде плетеного слона. И это лишь в коридоре, который был прежде пустым, как туннель. А в гостиной: два комплекта энциклопедий (одна общая, одна медицинская), рассыпанный пазл, кресло-качалка Луизы с несколькими ярдами вязанья на сиденье, полдюжины подтекших акварелей, изображающих персики, груши и виноград, – произведения Бриндл, которая лет двадцать назад, еще в первом замужестве, посещала художественные курсы. Над забитой справочниками книжной полкой – портрет ее тогдашнего мужа в витой позолоченной рамке (розовая физиономия, на лысине лежит, как на яблоке, отсвет оконной рамы).
В комнате Гины пола почти не видно – она заставлена комодами и незастеленными кроватями. В комнате Моргана и Эмили комодов еще больше (два с половиной отданы в распоряжение одного только Моргана), а кроме них: кровать; швейная машинка; старая, принесенная для Джошуа из подвала пожелтевшая кроватка Гины с истрепанным дырчатым пологом; куклы, свисающие с настенной рейки для картин, – в стенном шкафу места для них не осталось. Стенной шкаф заняла одежда Моргана. Здесь тоже не видно пола, да и присутствие воздуха как-то не ощущается. Заглянув сюда, попадаешь в плотный войлочный сумрак, слегка попахивающий нафталином.
Эмили все это нравилось.
Она начала понимать, почему дочери Моргана возвращались домой, чтобы оправиться после какой-нибудь болезни. По-видимому, жизненную энергию можно извлекать из самых обычных вещей, реликвий нескольких десятков жизней, прожитых на всю катушку. Мать и сестра Моргана (обе они были женщинами докучливыми, требовательными, капризными, хоть и каждая по-своему) нисколько Эмили не досаждали, потому что не были ей близки. Они были слишком чуждыми ей. Чуждыми – вот верное слово. Все, к чему она прикасалась, с чего стирала пыль, мимо чего проходила, было частью чуждой страны, загадочной и экзотичной. Она глубоко вдыхала воздух этой страны, словно пытаясь уловить его непривычный вкус. Эмили была зачарована своим сыном, который ну никак не казался ей по-настоящему, поистине ее собственным, хоть она и любила его безмерно. Во время еды она предпочитала хранить молчание, наблюдая за всеми и каждым с легкой, удовлетворенной улыбкой. Ночами, в постели, она неизменно удивлялась, обнаруживая рядом с собой бородатого мужчину, совершенно отличного от нее человека. И чувствовала, как ее влечет к нему нечто, отнюдь к ней самой не относящееся, – какие-то нити, веревки, которые тянут ее. Просыпаясь в темноте, она придвигалась к Моргану в своего рода ошеломлении. И сознавала, что они могут соприкасаться, но не смешиваться – как масло и вода.
Морган же говорил, что им следует перебраться в квартиру попросторнее – чтобы хотя бы ванных комнат было побольше. Ему жаль, твердил Морган, что она вынуждена терпеть все это. Он же понимает, Эмили вовсе не ожидала, что ей под дверь подбросят, точно бродячих кошек, его родственниц. (На самом деле по лестнице они поднялись сами, не снимая перчаток, но правда и то, что Бонни просто высадила их перед домом из машины.) Ему хотелось бы, говорил Морган, иметь дом за городом – большой пустой фермерский дом. Однако дом требует денег, а нынче даже эту квартиру содержать трудно. Миссис Эппл подняла плату. Она уже не так дружелюбна, как была когда-то, думала Эмили. Между тем работы Морган лишился. Это уж Бонни с ним поквиталась, полагала она. Хотя почему личные обстоятельства Моргана должны сказываться на его работе в «Хозяйственном магазине Каллена»? Впрочем, Морган уверял, что дело не в Бонни, а в дяде Олли. Тот просто ухватился за подвернувшуюся возможность – прискакал, едва услышав новость, в магазин и выкинул на тротуар всю одежду Моргана, совсем как Бонни немногим раньше. (Почему-то все, жаловался Морган, норовят избавиться прежде всего от его одежды.) Моргана в то время в магазине не было. А вернувшись, он увидел перед витриной высившегося над грудой шляп дядю Олли.
